Людвиг Витгенштейн

Мысли о философии

Фрагменты из работ

 

 

Логико-философский трактат

Предисловие автора

 

... В книге обсуждаются философские проблемы и показано, как я надеюсь, что постановка этих проблем зиждется на непонимании логики нашего языка. Смысл книги в целом можно сформулировать приблизительно так: то, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, о том же, о чем сказать невозможно, следует молчать.

Итак, замысел книги— провести границу мышления или, скорее, не мышления, а выражения мысли: ведь для проведения границы мышления мы должны были бы обладать способностью мыслить по обе стороны этой границы (то есть иметь возможность мыслить немыслимое).

Такая граница поэтому может быть проведена только в языке, а то, что лежит за ней, оказывается просто бессмыслицей.

...Мне представляется, что поставленные проблемы в своих существенных чертах решены окончательно. И если я не заблуждаюсь на сей счет, то... ценная сторона этой работы в том, что она показывает, сколь мало дает решение этих проблем.

(Людвиг Витгенштейн. Вена, 1918)

Фрагменты из текста труда

3.323  В повседневном языке нередко бывает, что одно и то же слово осуществляет обозначение поразному <...> или что два слова, обозначающих по-разному, внешне употребляются в предложении одинаково.

Так, слово «есть» выступает в языке в роли глагола-связки, знака тождества и как выражение существования; слово «существовать» употребляется аналогично непереходному глаголу «идти», слово «тождественный» — как прилагательное,

3.324 Отсюда с легкостью возникают фундаментальнейшие подмены одного другим (которыми полна вся философия).

3.325 Во избежание таких ошибок следует употреблять знакомый язык, который бы исключал их, поскольку в нем бы не применялись одинаковые знаки для разных символов и не использовались внешне одинаковым образом знаки с разными способами обозначения. То есть знаковый язык, подчиняющийся логической грамматике — логическому синтаксису.

(Символика Фреге и Рассела для исчисления понятий является такого рода языком,

хотя она еще не исключает всех ошибок).

3.326 Для распознавания символа в знаке нужно обращать внимание

на его осмысленное употребление.

3.3421 Особый способ обозначении может быть не важен, но всегда важно,

что он является одним из возможных способов обозначения. И такова вообще ситуация в философии: единичное всякий раз оказывается неважным, но возможность каждого единичного открывает

 нам что-то, относящееся к сути мира.

4.002 <... > Повседневный язык — часть человеческого устройства, и он не менее сложен, чем это устройство.

Люди не в состоянии непосредственно извлечь из него логику языка. Язык переодевает мысли. Причем настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме облаченной в нее мысли; дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными целями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела.

Молчаливо принимаемые соглашения, служащие пониманию повседневного языка,

 необычайно сложны.

4.003 Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские,

не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода вообще

 невозможно давать ответы, а можно лишь устанавливать их бессмысленность.

Большинство предложений и вопросов философов коренится в непонимании логики языка.

(Это вопросы такого типа, как: тождественно ли добро в большей или меньшей степени, чем прекрасное.)

И неудивительно, что самые глубокие проблемы — это, по сути, не проблемы.

4.0031 Вся философия — это «критика языка»... Заслуга Рассела в том, что он показал: видимая логическая форма предложения не обязательно является его действительной логической формой.

4.021 Предложение — картина действительности: ибо, если я понимаю предложение, то знаю изображаемую им возможную ситуацию. <...>

4.1 Предложение представляет существование и не-существование событий [элементарных ситуаций].

4.11 Целокупность истинных предложений— наука в ее полном охвате (или целокупность наук)^1.

4.111 Философия не является одной из наук.

(Слово «философия» должно обозначить нечто, стоящее над или под, но не рядом с науками.)

4.112 Цель философии — логическое прояснение мыслей. Философия — не учение, а деятельность. Философская работа, по существу, состоит из разъяснений. Результат философии не «философские предложения», а достигнутая ясность предложений.

Мысли, обычно как бы гуманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчетлииыми...

4.1121 Психология не более родственна философии, чем какая-нибудь иная наука.

Теория познания — это философия психологии.

Разве мое изучение знакового языка не соответствует изучению мыслительного процесса, которое философы считали столь существенным для философии логики? Только в большинстве случаев они впутывались в несущественные психологические исследования, и для моего метода существует подобная опасность,

4.1122 Дарвиновская теория имеет не большее отношение к философии, чем любая иная научная гипотеза.

4.113 Философия ограничивает спорную территорию науки.

4.114 Она призвана определить границы мыслимого и тем самым немыслимого.

Немыслимое она должна ограничить изнутри через мыслимое.

4.115 Она дает понять, что не может быть сказано, ясно представляя то, что может быть сказано.

4.116 Все, что вообще мыслимо, можно мыслить ясно. Все, что поддается высказыванию, может быть высказано ясно.

4.121 ...То, что выражает себя в языке, мы не можем выразить с помошью языка.

Предложение показывает логическую форму действительности. Оно предъявляет ее.

4.122 ...Внутренние свойства и отношения... только показывают себя в предложениях, изображающих соответствующие события и рассказывающих о соответствующих объектах.

6. 113 Специфическим признаком логических предложений является то, что их истинность может быть распознана по одному лишь их символу, и это обстоятельство заключает в себе всю философию логики. Столь же важное значение имеет и то, что истинность или ложность нелогических предложений нельзя установить лишь из самих этих предложений.

6.13 Логика не учение, а отражение мира.

Логика трансцендентальна.

6.211 ...(Вопрос: «Для чего, собственно, мы используем это слово, это предложение?» — всегда ведет к ценным прозрениям в философии.)

6.22 Логику мира, которую предложения логики показывают и тавтологиях, математика показывает и уравнениях.

6.371 В основе всего современного мировоззрения лежит иллюзия, будто бы так называемые законы природы суть объяснения природных явлений.

6.372 Так, перед законами природы останавливаются как перед чем-то неприкосновенным — словно древние перед Богом и Судьбой.

Причем в обоих подходах есть верное и неверное. Старый, конечно, ясней, поскольку он признает некий четкий предел, в то время как в новых системах может создаваться впечатление, будто все объяснено.

6.41 Смысл мира должен находиться вне мира. В мире все есть, как оно есть, и все происходит, как оно происходит; в нем нет ценности — а если бы она и была, то не имела бы ценности.

Если есть некая ценность, действительно обладающая ценностью, она должна находиться вне всего происходящего и так-бытия. Ибо все происходящее и так-бытие случайны.

То, что делает его неслучайным, не может находиться в мире, ибо иначе оно бы вновь стало случайным.

Оно должно находиться вне мира.

6.42 Потому и невозможны предложения этики. Высшее не выразить предложениями.

6.421 Понятно, что этика не поддается высказыванию. Этика трансцендентальна. <...>

6.43 Если добрая или злая воля изменяет мир, то ей по силам изменить лишь границы мира, а не факты — не то, что может быть выражено посредством языка.

Короче, мир благодаря этому должен тогда вообще стать другим. Он должен как бы уменьшиться или увеличиться как целое.

Мир счастливого иной, чем мир несчастного.

6.421 Так же, как со смертью, мир не изменяется, а прекращается.

6.4312 <...> Живи я вечно — разве этим раскрывалась бы некая тайна? Разве и тогда эта вечная жизнь не была бы столь же загадочной, как и нынешняя? Постижение тайны жизни в пространстве и времени лежит вне пространства и времени.

(Ведь здесь подлежит решению вовсе не какая-то из проблем науки.)

6.432 С точки зрения высшего совершенно безразлично, как обстоят дела и мире ( Wie die Welt list). Бог не обнаруживается в мире.

6.4321 Факты всецело причастны лишь постановке задачи, но не процессу ее решения.

6.44 Мистическое — не то, как мир есть, а что он есть.

6.45 Созерцание мира с точки зрения вечности — это созерцание ею как целого — ограниченного целого.

Переживание мира как ограниченного целого — вот что такое мистическое.

6.5 Для ответа, который невозможно высказать, не выскажешь и вопрос.

Тайны не существует.

Если вопрос вообще может быть поставлен, то на него можно и ответить.

6.51 Скептицизм не неопровержим, но явно бессмыслен, поскольку он пытается сомневаться там, где невозможно спрашивать.

Ибо сомнение может существовать только там, где существует вопрос: вопрос — только там, где нечто может быть высказано.

6.52 Мы чувствуем, что, если бы даже были получены ответы на все возможные научные вопросы, наши жизненные проблемы совсем не были бы затронуты этим. Тогда, конечно, уж не осталось бы вопросов, но это и было бы определенным ответом.

6.521 Решение жизненной проблемы мы замечаем по исчезновению этой проблемы.

(Не потому ли те, кому после долгих сомнений стал ясен смысл жизни, все же не в состоянии сказать, в чем состоит этот смысл.)

6.522 В самом деле, существует невыскаэываемое. Оно показывает

 себя, это — мистическое.

б.53 Правильный метод философии, собственно, состоял бы в следующем: ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, т.е. кроме высказываний науки, — следовательно, чего-то такого, что не имеет ничего общего с философией. — А всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений. Этот метод не приносил бы удовлетворения собеседнику— он не чувствовал бы, что его обучают философии, — но лишь такой метод был бы безупречно правильным.

6.54 Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью — но ним — над ними, в конечном счете признает, что они бессмысленны. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней.)

Ему нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир.

7 О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

 

Философские исследования

[Предисловие автора]

 

Публикуемые здесь мысли — конденсат философских исследований, занимавших меня последние шестнадцать лет. <...> Я записал все эти мысли в форме заметок, коротких абзацем. <...> Я с самого начала намеревался объединить все эти мысли в одной книге, форма которой в разное время представлялась мне разной. <...>

После нескольких неудачных попыток увязать мои результаты в... нечто целое я понял, что это мне никогда не удастся. Что лучшее из того, что я мог бы написать, все равно осталось бы лишь философскими заметками. Что, как только я пытался принудить мои мысли идти в одном направлении вопреки их естественной склонности, они вскоре оскудевали. — И это было, безусловно, связано с природой самого исследования. Именно оно принуждает нас странствовать по обширному полю мысли, пересекая его вдоль и поперек в самых разных направлениях. — Философские заметки в этой книге — это как бы множество пейзажных набросков, созданных в ходе этих долгих и запутанных странствий.

Причем с приближением к тем же или почти тем же пунктам с разных сторон, как бы заново, делались все новые зарисовки <...> — Итак, эта моя книга, в сущности, только альбом.

Четыре года назад у меня был повод перечитать мою первую книгу («Логико-философский трактат») и пояснить ее идеи. Тут мне вдруг показалось, что следовало бы опубликовать те мои старые и новые мысли вместе; что только в противопоставлении такого рода и на фоне моего прежнего образа мыслей эти новые идеи могли получить правильное освещение.

Ибо, вновь занявшись философией шестнадцать лет назад, я был вынужден признать, что моя первая книга содержит серьезные ошибки. <...>

То, что я публикую здесь, перекликается — на то есть не одна причина — с тем, что сегодня пишут другие. — Коль скоро на моих заметках нет штемпеля, удостоверяющего мое авторство, то мне в дальнейшем никак не предъявить права на них как на свою собственность.

Я представляю их к публикации с противоречивыми чувствами. Не исключено, что этой работе, при всем ее несовершенстве и при том, что мы живем в мрачное время, будет суждено внести ясность в ту или иную голову; но, конечно, это не столь уж и вероятно.

Своим сочинением я не стремился избавить других от усилий мысли. Мне хотелось иного: побудить кого-нибудь, если это возможно, к самостоятельному мышлению.

Фрагменты из произведения

89 <...> В каком смысле логика — нечто сублимированное?

Ведь нам кажется, что логике присуща особая глубина — универсальное значение. Представляется, что она лежит в основе всех наук. Ибо логическое исследование выявляет природу всех предметов. Оно призвано проникать в основания вещей, а не заботиться о тех или иных фактических событиях. — Логика вырастает не из интереса к тому, что происходит в природе, не из потребности постичь причинные связи, а из стремления понять фундамент или сущность всего, что дано в опыте. А для этого не надо устремляться на поиски новых фактов, для нашего исследования существенно то, что мы не стремимся узнать с их помощью что-то новое. Мы хотим понять нечто такое, что уже открыто нашему взору. Ибо нам кажется, что как раз этого мы в каком-то смысле не понимаем,

Августин в «Исповеди» (XI/14) говорит: «Quid est ergo tempos? Si nevo ex me quaerat scio; si quazenti explicare velim, nescio»² — Этого нельзя было бы сказать о каком-нибудь вопросе естествознания (например, об удельном весе водорода). Что человек знает, когда никто его об этом не спрашивает, и не знает, когда должен объяснить это кому-то, — и есть то, о чем нужно напоминать себе. (А это явно то, о чем почему-то вспоминается с трудом.)

90 Нам представляется, будто мы должны проникнуть в глубь явлений, однако наше исследование направлено не на явления, а можно сказать, на возможности явлений. То есть мы напоминаем себе о типе высказывания, повествующего о явлениях. Оттого и Августин припоминает различные высказывания о длительности событий, об их прошлом, настоящем, будущем. (Конечно, это не философские высказывания о времени, о прошлом, настоящем и будущем.)

Поэтому наше исследование является грамматическим. И это исследование проливает свет на нашу проблему, устраняя недоразумения, связанные с употреблением слов в языке, недопонимание, порождаемое в числе прочего и определенными аналогиями между формами выражения в различных сферах нашего языка. — Некоторые из них можно устранить, заменив одну форму выражения другой, такую замену можно назвать «анализом» наших форм выражения, ибо этот процесс иногда напоминает разложение на составные элементы.

91 При этом может создаться впечатление, будто существует нечто подобное окончательному анализу наших языковых форм, следовательно, единственная полностью разобранная на элементы форма вы-ражения. То есть впечатление таково, будто наши общепринятые формы выражения, по сути, еще не проанализированы, будто в них скрывается нечто такое, что нам следует выявить. Кажется, сделай мы это выражение совершенно ясным, наша задача будет решена.

Это можно сформулировать и так: мы устраняем недоразумения, делая наше выражение более точным; но при этом может показаться, будто мы стремимся к особому состоянию, состоянию полной точности; и будто именно в этом состоит подлинная цель нашего исследования.

92 Это находит свое выражение в вопросе о сущности языка, предложения, мышления. — Что касается наших исследований, в которых мы тоже пытаемся понять сущность языка — его функцию, его структуру. — то в них под сущностью все же имеется в ниду не то , что в приведенном вопросе. Дело в том, что вышеназванный вопрос не предполагает, что сущность — нечто явленное открыто и делающееся обозримом при упорядочивании. Напротив, подразумевается, что сущность — нечто скрытое, не лежащее на поверхности, нечто заложенное внутри, видимое нами лишь тогда, когда мы проникаем в глубь вещи, нечто такое, до чего должен докопаться наш анализ.

«Сущность скрыта от нас» — вот форма, которую тогда принимает наша проблема. Мы вопрошаем: «Что такое язык?», «Что такое предложение?»

И ответ на эти вопросы нужно дать раз и навсегда: притом независимо от любого будущего опыта,

93 ...Впечатление, будто предложение совершает нечто необычайное. — следствие недопонимания.

94 ...Дело в том, что наши формы выражения всячески мешают видеть, что происходят обычные вещи, отправляя нас в погоню за химерами.

96 ...Мышление, язык кажутся нам... единственным в своем роде коррелятом, картиной мира.

97 Мышление окружено неким ореолом. — Его сущность, логика представляет некий порядок, а именно априорный порядок мира, т.е. порядок возможностей, который должен быть обшим для мира и мышления. Но кажется, что этот порядок должен быть предельно простым.

Он до всякого опыта; он долен пронизывать весь опыт; сам же он не может быть подвластен смутности или неопределенности опыта. — Напротив, он должен быть из чистейшего кристалла. Но этот кристалл должен быть явлен не в виде абстракции, а как нечто весьма конкретное, даже самое конкретное, как бы самое незыблемое из всего, что есть (Логико-философский трактат. 5.5563).

Мы находимся во власти иллюзии, будто своеобразное, глубокое, существенное в нашем исследовании заключено в стремлении постичь ни с чем не сравнимую сущность языка, т.е. понять порядок соотношения понятий: предложение, слово, умозаключение, истина, опыт и т.д. Этот порядок есть как бы сверх-порядок сверх-понятий. А между тем, если слова «язык», «опыт», «мир» находят применение, оно должно быть столь же непритязательным, как и использование слов «стол», «лампа», «дверь».

100 ...Берусь утверждать: мы неверно понимаем ту роль, какую в наших способах выражения играет идеал. Т. е. мы <...> ослеплены идеалом и потому неясно понимаем действительное употребление слова.

101 ...Нами владеет представление, что идеал «должен?» быть найден в действительности. Вместе с тем, пока еще непопятно, каким образом он может быть там найден, и непонятна природа этого «должен». Причем мы думаем: идеал должен быть найден в действительности; ибо думаем, что уже усматриваем его там.

102 Строгие и ясные правила логической структуры предложения представляются нам чем-то скрывающимся в глубине, в сфере понимания. Я уже вижу их (хотя и сквозь некую сферу), ибо я пониманию знак предложения, я пользуюсь им — чтобы что-то сказать.

103  По нашим представлениям, этот идеал незыблем. Ты не можешь выйти за его пределы. Ты всегда должен возвращаться к нему. Вне его ничего нет: вне его нечем дышать. — Откуда пришло к нам такое представление? Похоже, оно сидит в нас, как очки на носу, — на что бы мы пи смотрели, мы смотрим через них. Нам никогда не приходит в голову снять эти очки.

104  Мы приписываем самой вещи то, что заложено в нашем способе ее представления. Под впечатлением возможности сравнения мы думаем, что воспринимаем предельно общее фактическое положение вещей.

105  Если мы считаем, что должны найти вышеуказанный порядок, идеал, в реальном языке, нас перестает удовлетворять то, что называют «предложением», «словом», «знаком» в обыденной жизни.

С точки зрения логики, предложение, слово должны быть чем-то чистым, четко очерченным. И тут мы ломаем голову над сущностью подлинного знака. — Является ли она представлением о знаке как таковом или же представлением, связанным с данным моментом?

106 При этом, как бы витая в облаках, с трудом понимаешь, что надлежит оставаться в сфере предметов повседневного мышления, а не сбиваться с пути, воображая, будто требуется описывать крайне тонкие вещи, которые, оказывается, не поддаются описанию с помощью имеющихся у нас средств. Чувствуешь себя так, словно тебе выпала задача своими пальцами восстановить разорванную паутину.

107 Чем пристальнее мы приглядываемся к реальному языку, тем резче проявляется конфликт между ним и нашим требованием. (Ведь кристальная чистота логики оказывается для нас недостижимой, она остается всего лишь требованием.) Это противостояние делается невыносимым: требованию чистоты грозит превращение в нечто пустое. — Оно заводит нас на гладкий лёд, где отсутствует трение, стало быть, условия в каком-то смысле становятся идеальными, но именно поэтому мы не ж состоянии двигаться. Мы хотим идти: тогда нам нужно трение. Назад на грубую почву!

108 Мы узнаем: то, что называют «предложением», «языком», — это не формальное единство, которое и вообразил, и семейство более или менее родственных образований. — Как же тогда быть с логикой? Ведь ее строгость оказывается обманчивой. — А не исчезает ли вместе с тем и сама логика? — Ибо как логика может поступиться своей строгостью? Ждать от нее послаблений в том, что касается строгости, понятно, не приходится. Предрассудок кристальной чистоты логики может быть устранен лишь в том случае, если развернуть все наше исследование в ином направлении. (Можно сказать: исследование должно быть переориентировано под углом зрения наших реальных потребностей.)

<…> Мы говорим о пространственном и временном феномене языка... так,как говорят о шахматных фигурах, устанавливая правила игры с ними, а не описывая их физические свойства.

Вопрос «Чем реально является слово?» аналогичен вопросу «Что такое шахматная фигура?».

109 Что верно, то верно: нашим изысканиям не обязательно быть научными, У нас не вызывает интереса опытное знание о том. что «вопреки нашим предубеждениям нечто можно мыслить так или этак», что бы это ни означало... И нам не надо развивать никакую теорию. Гипотетическое в наших рассуждениях неправомерно. Нам следует отказаться от всякого объяснения и заменить его только описанием. Причем это описание обретает свое целевое назначение — способность прояснять в связи с философскими проблемами. Таковые, конечно, не являются эмпирическими проблемами, они решаются путем такого всматривания в работу нашего языка, которое позволяет осознать его действия вопреки склонности неверно их истолковать. Проблемы решаются не приобретением нового опыта, а путем упорядочения уже давно известного. Философия есть борьба против околдовывания [заморачивания] нашего интеллекта средствами нашего языка.

110 Утверждение «Язык (или мышление) есть нечто уникальное» оказывается неким суеверием (а не ошибкой!), порождаемым грамматическими иллюзиями.

Его патетика — отсвет именно этих иллюзий, этой проблемы.

I 1 I Проблемам, возникающим из-за неверного толкования наших языковых форм, присуща глубина. Это глубокие беспокойства; они укоренены в нас столь же глубоко, как и формы нашего языка, и их значение столь же велико, сколь велика для нас важность языка. — Зададимся вопросом: почему грамматическая шутка воспринимается нами как глубокая?(А это как раз и есть философская глубина.)

114 «Логико-философский трактат» (4. 5): «Общая форма предложения такова: дело обстоит так». — Предложение такого рода люди повторяют бесчисленное множество раз, полагая при этом, будто вновь и вновь исследуют природу. На самом же доле здесь просто очерчивается форма, через которую мы воспринимаем ее.

115 Нас берет в плен картина . И мы не можем выйти за ее пределы, ибо она заключена в нашем языке и тот как бы нещадно повторяет ее нам.

116 Когда философы употребляют — «знание», «бытие», «объект», «я», «предложение», «имя» — и пытаются схватить сущность соответствующей вещи, всегда стоит поинтересоваться: так ли фактически употребляется это слово в языке, откуда оно родом?

Мы возвращаем эти слова от метафизического к их повседневному употреблению.

117 Мне говорят: «Ты понимаешь это выражение, не так ли? Выходит, я использую его в том значении, которое тебе знакомо». — Как будто значение — аура, присущая слову и привносимая им с собой в каждое его употребление...

118 В чем же ценность нашего исследования, казалось бы, лишь разрушающего все интересное, т.е. все великое и важное? (Как бы разрушающего все строения, оставляя лишь обломки, камни и мусор.) Но оно разрушает лишь воздушные замки, расчищая почву языка, на которой они возведены.

119 Итоги философии — обнаружение той или иной сглаженной бессмыслицы да вмятины от травм, которые получил рассудок, наталкиваясь на границы языка. Они, эти вмятины, и позволяют нам понять ценность такого открытия.

122 Главный источник нашего недопонимания в том, что мы не обозреваем употребления наших слов. — Нашей грамматике недостает такой наглядности. — Именно наглядно представленное действие рождает то понимание, которое заключается в «усмотрении связей» [контекстов]. Отсюда важность отыскивания и изобретения

промежуточных[переходных]случаев

Понятие наглядного действия имеет для нас принципиальное значение. Оно характеризует тип нашего представления, способ нашего рассмотрения вещей. (Разве это не «мировоззрение»?)

Ш Философская проблема имеет форму: «Я в тупике».

124 Философия никоим образом не смеет посягать на действительное употребление языка, н конечном счете она может только описывать его.

Ибо дать ему вместе с тем и какое-то обоснование она не в силах.

Она оставляет все так, как оно есть.

И математику она оставляет такой, как она есть, ни одно математическое открытие не может продвинуть ее. «Ведущая проблема математической логики» остается для нас такой же проблемой математики, как и любая другая.

125 Разрешать противоречия с помощью математических, логико-математических открытий — не дело философии. Она призвана ясно показать то состояние математики, которое нас беспокоит, — состояние до разрешения противоречия. (И это не уход от трудности.)

Главное здесь вот что: мы устанавливаем правила и технику игры, а затем, следуя этим правилам, сталкиваемся с тем, что все идет не так. как было задумано нами. Что, следовательно, мы как бы запутались в собственных правилах.

Именно эту «запутанность в собственных правилах» мы и хотим понять, т.е. ясно рассмотреть.

Это проливает свет на понятие полагания. Ибо н таких случаях дело идет иначе, чем мы полагали, предвидели. Ведь говорим же мы, например, столкнувшись с противоречием: "Этого я не предполагал».

Гражданское положение противоречия, или его положение в гражданском обществе, — вот философская проблема.

126 Философия просто все предъявляет нам, ничего не объясняя и не делая выводов. — Так как все открыто взору, не надо ничего объяснять. Ведь нас интересует не то, что скрыто.

«Философией» можно было бы назвать и то, что возможно до всех новых открытий и изобретений.

127 Труд философа — это осуществляемый с особой целью подбор припоминаний.

128 Если попытаться сформулировать в философии тезисы, никогда бы не удалось довести дело до дискуссии о них, гак как все согласились бы с ними.

129 Наиболее важные для нас аспекты вещей утаены их простотой и повседневностью, (Это то, чего не замечают. — потому что оно всегда перед глазами.) Подлинные основания собственного исследования совсем не привлекают внимания человека. До тех пор пока однажды это не бросится ему в глаза. — И выходит: то, что не бросается нам в глаза, будучи увидено однажды, оказывается самым бросающимся в глаза и наиболее характерным³.

<...>

254 Типичной уловкой в философии является и подстановка слова «тождественный" (identisch) вместо «одинаковый» (gleich) (например). Как если бы речь шла об оттенках значении и от нас требовалось лишь найти слово для передачи нужного нюанса. Но в процессе философствования это нужно лишь тогда, когда возникает задача психологически точного изображения нашей склонности использовать определенную форму выражения. То, что мы в таком случае «склонны говорить», — это, конечно, не философия, а лишь материал для нее. Так. например, то, что склонен говорить математик об объективности и реальности математических фактов, — не философия математики, а нечто, что должна исследовать философия.

255 Философ лечит вопрос — как болезнь.

261 ...В ходе философствования рано или поздно наступает такой момент: когда уже хочется издать лишь некий нечленораздельный звук.

— Но такой звук служит выражением только и определенной языковой игре, которую в данном случае требуется описать.

<...>

295 ...Вглядываясь в самих себя в процессе философствования, мы часто видим перед собой... прямо-таки живописное изображение нашей грамматики. Не факты, а как бы иллюстрированные обороты речи.

<...>

299 Невозможность удержаться — будучи во власти философского мышления — от того, чтобы не сказать того-то, и неодолимая склонность это сказать не означают, что нас к тому побуждает некоторое предложение или непосредственное рассмотрение какого-то положения вещей либо знание о нем.

<...>

308 Как же возникает философская проблема душевных процессов, состояний и бихевиоризма. — Первый шаг к ней совершенно незаметен. Мы говорим о процессах и состояниях, оставляя нераскрытой их природу! Предполагается, что когда-нибудь мы. пожалуй, будем знать о них больше. Но это-то и предопределяет особый способ нашего рассмотрения явлений. Ибо мы уже составили определенное понятие о том, что значит познать процесс полнее. (Решающее движение в трюке фокусника уже сделано, нам же оно кажется невинным.) — И вот рушится аналогия, призванная прояснить наши мысли. Выходит, что нужно отрицать еще не понятый процесс в еще не изученном субстрате. Так возникает видимость отрицания нами душевных процессов. А мы. естественно, не собираемся их отрицать!

309 Какова твоя цель в философии? — Показать мухе выход из мухоловки.

436 Если полагать, будто вся сложность задачи тут состоит в том, что нужно описывать трудноуловимые явления, быстро ускользающие переживания данного момента или что-то в этом роде, то легко попасть в тупик философствования. Тогда обычный язык покажется нам слишком грубым, как будто мы должны иметь дело не с теми явлениями, о которых говорят повседневно, а «с теми, что легко ускользают и в своем возникновении и исчезновении лишь огрубленно продуцируют те первые».

(Августин:Manifestissima et usitatissima sunt, et eadem rusus latent,

 et nova est inventio corum⁵

593 Главная причина философских недомоганий — однообразная диета: люди питают свое мышление только одним видом примеров.

<...>

599 В философии не выводят заключений. «Но это должно быть так» — не предложение философии. Она [философия] лишь утверждает [формулирует] то, что признается каждым.

600 Разве все, что не бросается нам в глаза, производит впечатление

не бросающегося в глаза? Разве обычное всегда создает

обычности?

 

 

Из «Замечаний по основаниям математики»⁶

 

<...>

122 Машина (ее конструкция) как символ образа действия:.. кажется, что, зная машину, мы совершенно определенно представляем себе и все остальное, движения, которые она совершает.

<...>

125 Когда же... люди думают: машина неким таинственным образом уже содержит в себе свои возможные движения? — Ну, когда философствуют. А что подстрекает так думать? Тот способ, каким говорят о машине. Мы говорим, например, что машина имеет такие-то возможности движения (обладает ими): мы говорим об идеально жесткой машине, которая может двигаться лишь таким образом. — Возможность движения, что это такое? Возможность движения не есть движение; кажется, что она не является и простым физическим условием движения... Возможность движения должна быть некоей тенью самого движения. А знаешь ли ты такую тень? <...> (Смотри-ка, как высоко вздымаются здесь волны языка! Однако волны тут же улягутся, стоит нам только спросить себя: как мы используем выражение «возможность движения», говоря о машине? А откуда тогда приходят к нам эти странные идеи?) <...>

Мы обращаем внимание на наши собственные способы выражения, касающиеся этих вещей, но не понимаем и ложно интерпретируем их. Философствуя, мы поступаем как дикари, как первобытные люди, которые слышат способы выражения цивилизованных людей, ложно истолковывают их и затем извлекают из этого странные следствия.

<...>

126 ...Странным предложение кажется только тогда, когда его представляют в иной языковой игре — не в той, где мы его фактически употребляем. (Кто-то рассказывал мне, что, будучи ребенком, он удивлялся тому, как это портной «шьет платье», — он думал, что это означает, будто платье создается одним только шитьем как таковым, т. е. как бы пришиванием нити к нити [без ткани].)

127 Непонятное употребление слова толкуется как выражение какого-то странного процесса. (Подобно тому как время представляется особой средой, а душа необычной сущностью.)

Во всех этих случаях трудность возникает из-за смешения глаголов «быть» и «называться».

128 Связь, полагаемая не как причинная, эмпирическая, а как значительно более сильная и прочная, вплоть до того, что одно в каком-то отношении есть другое, всегда представляет собой грамматическую связь.

 

 

Из книги «Культура и ценность»⁷

 

Моя манера философствовать пока еще всякий раз нова для меня самого, вот почему я вынужден так часто повторяться. Другому же поколению она войдет в плоть и кровь, и оно сочтет эти повторения скучными. Мне же они необходимы (С. 1).

<...>

Поверь кто-то, что найдено решение жизненной проблемы, будь он готов заявить, что теперь ему все так легко, — в опровержение самого себя ему достаточно было бы вспомнить о том времени, когда это «решение» еще не было найдено; но и в ту пору надо было уметь жить, и тогда найденное решение покажется ему случайным. Так и в логике. Располагая неким «решением» логической (философской) проблемы, нам не следовало бы забывать, что в свое время она не была решена (но и тогда нужно было уметь жить и мыслить) (С. 4).

<...>

Мы сражаемся с языком.

Мы пребываем в состоянии борьбы с языком.

Решение философской проблемы можно уподобить подарку и волшебной сказке: в заколдованном замке он представляется таким прекрасным, при свете же дня оказывается всего лишь куском обыкновенного железа (или чем-то в этом роле) (С. 11),

<...>

Философию вновь и вновь упрекают в том, что она, по сути, не движется вперед, что те же самые философские проблемы, что занимали еще греков, продолжают занимать и нас. Но те, кто это заявляет, не понимают, отчего именно так и должно быть. Причина заключена в том, что наш язык остается тем же самым и вновь и вновь склоняет нас к постановке тех же самых вопросов. Коль скоро сохраняется глагол «быть», казалось бы, функционирующий подобно глаголам «есть» и «пить», коль скоро имеются прилагательные «тождественный». «истинный», «ложный», «возможный», до тех пор, пока мы говорим о потоке времени и протяженности пространства и т.д. и т.п., — люди всегда будут сталкиваться с одними и теми же загадочными трудностями и всматриваться во что-то, что, по-видимому, не может быть устранено никакими разъяснениями.

Более того, это удовлетворяет потребность в трансцендентном, ибо люди, полагая, что видят «границы человеческого рассудка», считают само собой разумеющимся, что они способны заглянуть и за них.

Я читаю: «К смыслу "сущего" философы ныне не ближе, чем Платон». Какое странное положение вещей. Сколь поразительно вообще, что Платон смог продвинуться так далеко! Или же что мы не сумели пойти дальше! В том ли причина, что Платон был столь умен? (С. 15)

<...>

Язык для всех готовит сходные ловушки, огромную сеть протоптанных лжедорог. И мы видим идущих одного за другим по этому лабиринту, наперед зная, что вот здесь человек свернет, здесь проследует прямо, не заметив развилки, и т.д. и т.п. Стало быть, во всех местах, где дороги ответвляются в тупик, я должен выставлять таблички, помогающие преодолевать опасные перекрестки (С. 17).

<...>

Полагаю, что мое отношение к философии суммарно можно выразить так: философию, по сути, можно лишь творить. Отсюда, мне кажется, можно заключить, в какой мере мое мышление принадлежит настоящему, будущему или прошлому. Ибо тем самым я признал, что и сам не вполне способен на то, каким желал бы видеть дело философа (С. 24).

<...>

Решение встающей перед тобой жизненной проблемы — в образе жизни, приводящем к тому, что проблематичное исчезает (С. 27).

<...>

В философских гонках выигрывает тот, кто способен бежать медленнее всех. Или же тот, кто приходит к цели последним (С. 34).

<...>

Язык философом уже деформирован — как бывают деформированы ступни слишком тесной обувью (С. 41).

<  >

Философ тот, кто сперва должен излечиться от многих недугов собственного рассудка, прежде чем он придет к понятиям здравого человеческого разумения (С. 44).

<...>

Глубоко проникнуть в затруднение — вот что трудно. Ведь, схваченное поверхностно, оно так и останется затруднением. Оно вырывается с корнем; а это значит, что нужно начать думать об этих вещах по-новому. Данное изменение столь же радикально, как, скажем, переход от алхимического метода мышления к химическому — именно новый образ мысли и утверждается так тяжело.

С утверждением же нового образа мысли старые проблемы исчезают: более того, становится трудным уловить, в чем же они состояли. Дело в том, что они коренятся в способе выражения, а коль скоро к дело вовлечен новый способ выражения, то вместе с прежним облачением снимаются и старые проблемы (С. 48).

<...>

Мне думается, что христианство помимо всего прочего говорит о том. что все хорошие учения ни к чему не пригодны. Люди должны изменить жизнь. (Или направление жизни.)

Оно гласит, что всякая мудрость холодна и что исправить с ее помощью человеческую жизнь так же трудно, как ковать холодное железо (С, 53).

<...>

Мечты человека о будущем философии, искусства, науки могли бы осуществиться лишь благодаря случаю. То. что ему видится, есть продолжение мира его мечты и, стало быть, скорее всего есть желаемое (а возможно, и нет), но недействительное (С. 57).

<...>

Постоянно забывают восходить к основаниям. Вопросительные знаки ставят на недостаточной глубине (С. 62).

<...>

Да поможет Бог философу проникнуть в то, что находится у всех перед глазами (С. 63).

<...>

Философствуя, следует возвратиться в старый хаос и почувствовать себя там хорошо (С. 65).

<...>

Лишь в тот или иной момент срабатывает, продвигая мысль вперед, какое-то из написанных мною здесь предложений; остальные же подобны лязгающим ножницам парикмахера, которые — дабы сработать в нужный момент — беспрерывно должны быть в движении.

Стоит столкнуться с вопросами далеких для тебя областей, на которые не можешь ответить, как становится (вроде бы) понятным, почему ты еще не разбираешься как следует и в менее отдаленных предметах. Ибо откуда известно, что препоны для ответа в одном случае — совсем не те, что мешают рассеять туман в другом? (С. 66).

<...>

Проблемы жизни не решаемы на поверхности, их решение — лишь в глубине, В поверхностных размерностях они неразрешимы.

Не позволяй себя запугать употреблением общих понятийных слов. Как само собой разумеющееся принимай не возможность сравнения, а несравнимость.

И все же нет ничего важнее процесса образования вымышленных понятий, лишь обучающих нас пониманию наших понятий (С. 74). <...>

Составить из бесчисленных фрагментов, выявляемых в языке, целостную картину понятийных соотношений — задача для меня непосильная (С. 78). <...>

Научные вопросы могут интересовать меня, но никогда по-настоящему не захватывают. Увлечь меня способны лишь концептуальные и эстетические вопросы. Решение научных проблем для меня в принципе безразлично; решение же этих, иных, — нет (С. 79).

...Картину, прочно утвердившуюся в нашем сознании, можно, конечно, сравнить с предрассудком, но при этом нужно признать и то, что человеку всегда необходимо опираться на что-то твердое, будь то картина или нечто иное, так что картину, лежащую в основе всего мышления, следует уважать, а не обходиться с нею как с предрассудком (С. 83).

...Если верующий в Бога человек спрашивает, оглядываясь вокруг себя: «Откуда все то, что я вижу?», «Откуда все это?», — он жаждет не определенного (причинного) объяснения; суть его вопроса в выражении именно жажды. То есть он выражает некий настрой по отношению ко всем объяснениям. — А как такой настрой проявляется в его жизни?

Речь идет о взгляде, при котором определенные вещи в известных границах считаются серьезными, а затем, с какого-то момента, уже больше не воспринимаются всерьез, признается, что есть нечто куда более важное. <.,.>

По сути, я хочу сказать, что тут дело не в словах, произносимых человеком, и не в сопутствующих им мыслях; важно, сколь различно происходящее при этих словах в разных пунктах самой жизни. <...> Смысл словам придает определенная практика (С. 85).

<...> Философия не достигла никакого прогресса? А разве нельзя усмотреть прогресс и том, что человек чешет зудящее место? Это ведь и впрямь некий зуд и некое раздражение, не так ли? И разве наша реакция на раздражение не может оставаться именно такой до тех пор, пока не будет найдено средство против зуда? (С. 86-87).

 

 

М.С. Козлова

Необычное дело философа

Подход Л. Витгенштейна

 

Среди отличительных черт философской мысли XX и. выделяются жилой интерес к языку и напряженным поиск смысла, сути философствования. Единство этих тем, пожалуй, никто не воплотил в своем творчестве в большей мере, чем Людвиг Витгенштейн (1889-1951). Его родиной и духовным домом была Австрия, профессиональное же становление и работа как философа оказались тесно связанными с Англией. Здесь он с честью прошел недолгое, но весьма плодотворное ученичество у известного логика и философа Бертрана Рассела и. отталкиваясь от его идей, создал оригинальную философскую концепцию, представленную в его «Логико-философском трактате» (1921). Позже позиции философа претерпели серьезные изменения. Новые идеи были развернуты в «Философских исследованиях» (1953) и целом ряде других произведении, извлекаемых издателями из рукописного наследия Витгенштейна и публикуемых посмертно (при жизни автора увидел свет лишь «Логико-философский трактат»).

Витгенштейн был открыт мировой философской культуре. Наиболее ценимые им философы — Платон, Августин, Кант. Он любил читать Кьеркегора. Шопенгауэра, Ницше, высоко чтил творчество Л. Толстого и Достоевского. Он оказался способным воспринимать критику своих позиций и откликаться на новые идеи и методы (американский прагматизм и др.). При всем том Витгенштейн не позволял себе «подпадать под влияние», постоянно созидая собственное видение, понимание, решение занимавших его проблем. Поиск ответов на волновавшие его вопросы заполнил собою всю жизнь Витгенштейна, позволил ему снискать славу выдающегося философа XX столетия.

Имя Витгенштейна принято связывать с так называемой аналитической (или «лингвистической») философией, хотя и имеющей корни в классической традиции, но все же представляющей собой специфическое явление философской культуры именно XX в. Еще в студенческий период в Кембридже (1912-1913) Витгенштейн примкнул к движению философского анализа, исходный импульс которому дали в начале века Б. Рассел и Дж.Э. Мур, взбунтовавшиеся против доминировавшего в ту пору в британской философии «абсолютного идеализма» Брэдли, Бозанкета и др. Витгенштейн, вдохновленный идеями учителя, активно включился в философию анализа и достиг в этом Деле новых результатов, существенно продвинувших и развивших то, что было сделано его наставниками. Воротами, через которые он вошел в философию, послужили математическая логика и философское осмысление ее новаторских для того времени методов и результатов. Отклик у ученика нашла программная идея Б. Рассела: «Логика есть сущность философии», — и на псе его творчество легла печать теснейшей связи логики и философии. Об этом красноречиво говорит уже само название «Логико-философский трактат». Позже, когда позиции Витгенштейна претерпят заметное изменение и внимание его переключится со строго логических рассуждений на запутанные приемы реального речевого разумения, он все-таки будет иновь и вновь пояснять читателю, что его исследования носят концептуальный, или «грамматический», т.е. логико-философский, характер.

В мышлении Витгенштейна и самом деле сфокусирована целая эпоха развития аналитического движения в философии XX столетия: от его работ тянутся идейные нити к двум главным разновидностям данной традиции: логико-аналитическому ее варианту, с одной стороны, и «лингвистическому» — с другой. С именем этого мыслителя связывают не просто решение тех или иных конкретных проблем анализа языка — в нем склонны видеть создателя самой концепции аналитической философии, связывая с ним «поворотный пункт», якобы произошедший в западной философии между двумя мировыми войнами". Весьма компетентные исследователи подчеркивают, что наиболее примечательно во взглядах Витгенштейна его понимание того, что собой представляет философия и чем ей надлежит быть.

Философия Витгенштейна — плод его долгих, напряженных раздумий — весьма своеобразна и трудна для понимания, имеет разные прочтения, истолкования. Его труды — собрания кратких, как правило, пронумерованных (при подготовке к изданию) афоризмов или заметок, извлекаемых из философских дневников, которые велись постоянно. В «Логико-философском трактате» автору удалось привести свои мысли в стройную систему. Но в «Философских исследованиях» и в других трудах второго периода творчества это не получилось: размышление не подчинялось четкому логическому упорядочению. Витгенштейну пришлось смириться с этим: свои перекликающиеся между собой соображения он сравнивал с беглыми эскизными зарисовками во время долгих и запутанных философских странствий. Найденный им новый необычный метод, стилистика философских раздумий как бы препоручают самому читателю уловить целостность подхода, единство позиций, активно включиться в решение проблем и непрерывно думать самому. Никаких готовых ответов не дается. Основной формой размышления становится (как это уже было, например, у Сократа) вопрос. Во второй период творчества Витгенштейн приходит к заключению, что в философии вопрос всегда предпочтительнее ответа — ибо ответ может быть неверным, исчерпание же одного вопроса другим неверным быть не может. Т.е. преобразование одного вопроса в ряд разъясняющих его все новых вопросов в конце концов принодит к ясному пониманию того, как обстоит дело. Исходный же вопрос как бы угасает, снимается. Характерное философское вопрошанис мыслитель сравнинал с неутолимой жаждой или уподоблял вопросу «Почему?» в устах ребенка. Для правильного понимания позиций Витгенштейна важно верно подобрать исходный ключ, постичь, хотя бы в общих чертах, смысл и цель всей его философской работы. Изучение трудов философа убеждает в том, что при всей их кажущейся фрагментарности излагаемые в них мысли тесно связаны между собой, постоянно перекликаются, объединены особым пониманием природы и задач философии. Суть такого понимания — в рассмотрении философских проблем как проблем языка или «философской грамматики». Витгенштейн пришел к выво-ду в духе Канта — что философские проблемы носят принципиально иной характер, чем проблемы науки. Философствование, в его понимании. — это особая интеллектуальная деятельность, суть которой составляет, говоря кратко, поиск ясности. «Постановка философских проблем зиждется на непонимании логики нашего языка.

Цель философии — логическое прояснение мыслей... Мысли, обычно как бы туманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчетливыми», — такова принципиальная позиция, сформулированная в «Логико-философском трактате». Стремлением к ясности, устранению всевозможных концептуально-языковых помех мышлению, к адекватному, незамутненному пониманию реальности, преодолению «заморочек» языка проникнут каждый абзац и в сочинениях позднего Витгенштейна. В соответствии с методом, которому он постоянно следует, «принцип ясности» (назовем его так) вырисовывается, «показывает» себя лишь в работе, в процессе многих конкретных анализов. Лишь вчитываясь вновь и вновь в тексты философа, начинаешь понимать, что идея ясности характеризует адекватную корреляцию вербального и реального, действительности и знания, суждения о ней. Итак, назначение философии Витгенштейн усмотрел в неискаженном, свободном от предвзятости видении реальности сквозь языковые средства ее выражения («очки»),в разработке методов прояснения языка, устранения понятийных «ловушек» и других помех верной интеллектуальной ориентации в мире и жизненных ситуациях.

В первый период творчества (в «Трактате») Витгенштейн вынес на первый план проблему ясной репрезентации мира, фактов, объектов средствами языка — иначе говоря, проблему построения мысленной «картины» мира. Философ полагал, что компетентное уяснение того, что мы и состоянии узнать о мире (в его терминах: что может быть сказано ясно), одновременно проливает свет на различные сферы Жизни, в принципе не подвластные научному постижению и невыразимые в характерном для него типе языка естественнонаучного знания. Это — этическое, эстетическое, религиозное переживание мира и жизни, постижение смысла жизни и др.

С начала З0-ых годов и позже внимание философа сфокусируется на варьирующих, меняющихся ситуациях и типах человеческой деятельности, на различных «формах жизни». В связи с этим непомерно усложнится и волновавшая его проблема. Однако сохранится в полной мере основное стремление к ясному, незамутненному разумению, поиску выходов из понятийных тупиков («задача философии — показать мухе выход из мухоловки»), умению верно осмысливать всевозможные реалии, коррелировать вербальное и реальное.

Очевидно, что ясность воззрения, интеллектуальной, духовной ориентации в различных формах жизни, деятельности не представляла бы сколько-нибудь сложной проблемы, если бы она достигалась сама собой, без особых затруднений. Между тем концептуальная ясность, верное разумение всего, с чем имеют дело люди, — это и полной мере сознавал Витгенштейн —дело нелегкое. На пути к ним расставлено много препятствий, дезориентирующих факторов, помех. Предметом пристального внимания Витгенштейна стали концептуальные сбои мышления, обусловленные языковыми иллюзиями, порождаемые рядом склонностей ума, укорененных в механизмах языка. Одной из опаснейших тенденций человеческого мышления философ считал догматизм — склонность рассматривать понятия и соответствующие им реалии как резко очерченные, жесткие, статичные. В своих поздних работах философ буквально развернул атаку на догматизм в самых разных его проявлениях. Критике были подвергнуты предвзятость, приверженность лишь одной точке зрения, неумение изменить позицию, взглянуть на дело иначе, с другой точки зрения. Привлекается внимание к многообразию и многогранности реалий, к различиям возможных точек зрения, способов употребления понятий, к вариациям языковых значении и пр. Постоянно подчеркивается нестатичный, гибкий, опосредованный многими факторами характер отношения человека даже к чувственно воспринимаемой реальности, не говоря уже о более сложных формах опыта, знания, культуры. Витгенштейн не уставал выявлять активный характер сознания, способность человека, в зависимости от типа деятельности, в которую он включен в то или иное время, от типа решаемой задачи и пр., принимать разные углы зрения, способы восприятия, понимания вещей.

При этом «секрет», внутренний стержень всевозможных способов понимания заключен, по мысли Витгенштейна, в понятийном аппарате, умении верно (в соответствии с ситуацией, родом деятельности и пр.) осмысливать, применять мыслительный инструментарий. Учение Витгенштейна пронизано мыслью: все на свете осмысливает ся через призму понятийно-речевых форм, которые (подобно всяким универсальным средствам) никогда не бывают точно пригнаны для решения варьируемых многообразных задач. Этим объясняется возможность различных «аберраций» и необходимость «доводки», корректировки понятийного аппарата во все новых ситуациях его применения. Причем такая «доводка» предполагает не переделку языка (замену его искусственным, формульным языком и пр,). а тренировку нашего умения видеть действие («грамматику») понятий в правильном свете, избегая«языкового гипноза», «колдовства» (порой лаже «дурмана») слов. Поэтому процесс философского исследования в процедурной его аспекте мыслится как кропотливая критическая работа по разрешению разного рода понятийно-речевых трудностей, запутывающих соотнесение человеческого опыта, речевого интеллекта, разного рода действий и реального мира. {Философия есть «критика языка».)

Делом философа Витгенштейну представлялся анализ, прояснение концептуальных структур языка, через «сетку» которых осмысливается мир. Это можно сравнить с протиранием загрязнившихся, запотевших очков, с подбором более подходящих для того или иного случая линз или даже с особой тренировкой глаз, формированием иных навыков, способом видения. Правда, процедуры прояснения. предлагаемые Витгенштейном, упражняют не столько зрение или другие органы чувств, сколько речевой интеллект, приучая более гибко и адекватно воспринимать работу языка, преодолевать сбивающую с толку предвзятость, которой — он это понял — так подвержено человеческое разумение.

Трудоемкое дело философа представилось Витгенштейну своего рода «терапией» концептуальных недугов (всевозможные путаницы, ловушки, тупики) или шире— «профилактикой», обучением, интеллектуально-речевым тренингом, совершенствованием «разрешающей способности» понятийного аппарата людей. Сочинения философа показывают, что все его внимание поглощено поиском приемов «высвечивания» механизмов действия речевого интеллекта в его сложной и многообразной работе. Приемы, методы прояснения мыслятся как средство, способ, путь к достижению цели. Целью же проясняющей (аналитической или герменевтической) деятельности считается концептуальная ясность, верное, многомерное понимание всевозможных реалий. Таким вкратце представляется витгенштейновский взгляд на философию. В текстах философа он представлен и действии, работе, проявляет себя в анализе множества характерных философских проблем-тупиков («философская проблема: я попал в тупик»).

Итак, решая для себя один из сложнейших вопросов — что есть философия, — Витгенштейн пришел к убеждению: она — не то, за что ее, как правило, принимают. Философия — не род знания (типа научно го или близкого к нему), но особая деятельность по анализу языка, прояснению понятийного аппарата, устранению путницы и бессмыслицы. Постоянный интерес Витгенштейна к понятийно-речевой стороне рассуждения определялся пониманием того, что весь специфический человеческий опыт есть вербализованный опыт. Все его формы переплетены с языком, структурированы им, обеспечиваются особыми коммуникативн-речевыми системами. При этом особое внимание уделяется факторам, искажающим, затуманивающим, делающим неясной как общую картину опыту в целом, так и восприятие его конкретных фрагментов, подсистем, «Философские проблемы разрешаются всматриванием в работу языка и осознанием этой работы вопреки побуждениям неверно понять ее». Многообразные и нескончаемые прояснения тех или иных понятий, способов их действий, выполняемых функций, адресованные в текстах Витгенштейна ученикам, коллегам, воображаемым собеседникам, самому себе, — это мучительная попытка научиться самому и научить других не пасовать перед трудностями использования «хитрых» понятий. Это — стремление освоить навыки гибкого и тонкого — умелого — владения мыслительно-речевым инструментарием, а стало быть, достичь ясного понимания всего происходящего, научиться избегать ловушек, которые уготованы нам в языке и в которые нас порой так ловко загоняют («компостируя» или «пудря» мозги, если выражаться на современном жаргоне) мастера идеологических и политических «игр» или «трюков».

Витгенштейна не удовлетворил подход к философии как к корпусу теоретических знаний, как к двойнику науки. Он предвидел, что типичный ученый, эта плоть от плоти европейской цивилизации (а в том же ключе мыслят и те, кто занят философией), не поймет духа его работ. «Моя цель иная, чем цель ученого, и движения моей и его мысли различны»⁹. Путь, уже апробированный многими философами, — возведение корпуса теоретических выкладок — Витгенштейн расценил как бесперспективный и неоднократно подчеркивал, что не создает никакой теории. Возможно, среди мотивов, которыми он руководствовался, были и такие: каждая из основополагающих теории в свою очередь требует сложной работы ее уяснения. Ведь на расшифровку, истолкование философских трактатов тратится не меньше времени и сил, чем на интерпретацию научных теорий. Кроме того, стать на путь всe новых теоретических обоснований, т.е., как говорится, «гнать зайца дальше в лес», в философии, как считает Витгенштейн, просто не дано. Идея бесконечного обоснования — мысленный образ, базирующийся на абстрактном представлении о потенциальной осуществимости. Но люди — конечные существа, им нужна реальная ориентация в сложном сцеплении проблем здесь и теперь. Всем обоснованиям рано или поздно приходит предел, подчеркивал Витгенштейн. В конечном счете все теоретические построения и даже просто вербализации упираются в жизненную практику. «В деянии начало бытия», — время от времени цитировал философ из «Фауста» Гёте. Философия представлялась ему предельным уровней уяснения, которое уже не может строиться теоретическим способом, а должно выступить в форме деяния, практики, совокупности процедур. Там, где наука и другие области профессиональной деятельности и интеллектуального труда граничат с широким полем человеческой жизни, культуры, начинается миссия философа по уяснению сути, смысла всего, чем живут, что созидают, думают, переживают, говорят и совершают люди.

Можно полагать, что, кроме прочего, Витгенштейну не импонировало и то, что любая обосновывающая теоретическая система все же оставалась бы событием главным образом для специалистов-философов, почти не внося изменений в такую важную область культуры, как непрофессиональное мышление или человеческая мудрость. Его же, судя по всему, куда больше, чем наука или другие профессиональные задачи, интересовало и волновало именно миропонимание, практически освоенное человеческим мышлением, работающее реально (навыки, умения), притом работающее куда более мощно, массовидно. чем самые тонкие находки мысли академического философа. Если искать в европейской истории аналог тому образу философии, что был близок Витгенштейну, то, пожалуй, можно говорить о присутствии в его творчестве и педагогической деятельности (поздний период) навыков практической философии, культивируемых софистами и отчасти воспринятых Сократом. В его философских «беседах», упражнениях, иллюстрациях слышна «ирония», расшатываются ходячие представления, точнее, присущие людям концептуальные навыки (это выражается в том, что именно их с готовностью «изрекают» или склонны изречь в том или другом случае), указывается путь к более верному пониманию. При этом не даются готовые ответы (дефиниции понятий и т.п.). В случае понятийного туника это не помогает. Вместо этою старого, но малоэффективного, на взгляд Витгенштейна, приема осуществляется конкретный поиск выхода из тупика. Совершается лепка творческого мышления собеседника (ученика и пр.), тренируется его умение гибко и конкретно применять те или иные понятия в варьируемых ситуациях. Витгенштейн придает большое значение этому деятельному, формирующему, дидактическому аспекту философии. Разрабатываемые им процедуры понятийных прояснений заключают в себе массу возможностей в области «мирской» философии — в педагогической, просветительской, публицистической и другой работе философов, в их «диалогах», «встречах» с политиками, юристами, художниками, священниками, моралистами и пр. В конце концов не в заученных формулах, а в живом философствовании способна проявить себя и профессионально отточенная творческая мысль философа, включаясь и и решение сколь угодно специальных проблем на стыке философии и науки, и о уяснение запутанных концептуальных (а стало быть, и мировоззренческих) проблем всевозможного рода.

Вдумываясь в рассуждения Витгенштейна, приходишь к выводу, что ясность в его понимании характеризует не сам по себе язык или его понятийную основу. Иначе говоря, ясными или неясными бывают не сами по себе мыслительные средства. Проблема коренится и нас. в нашем умении (или неумении) оперировать понятиями согласно сложным и тонким правилам языка, сообразуясь с условиями места, времени, ситуации и пр. Время от времени философ повторял: с языком все н порядке, — что, по-видимому, подразумевает: непорядок бывает с людьми, повсеместно, повседневно на разные лады использующими язык. «Языковые игры» (термин Витгенштейна) предполагают владение этим сложнейшим инструментом. Прибегая к аналогии с музыкой, «языковые игры», пожалуй, можно сопоставить в каких-то отношениях с игрой на музыкальном инструменте или с исполнением музыкального произведении оркестром. И там и тут требуются слаженность и согласие, владение правилами, «исполнительским» мастерством и пр. В отсутствие этих условий «игра» не сладится.

И все-таки дело философа, как явствует из размышлений Витгенштейна, — не просто язык. В фокусе его внимания человек, его жизнь, мировоззрение, мировиденпе, его интеллектуальное, душевное, духовное «здоровье», А все это, мыслитель в этом убежден, тесно связано со степенно совершенства речевого инструментария. Речевой «дефицит», неадекватное понимание концептуально-грамматических форы мысли, подобно искажающим очкам, порождают неверное видение и осмысление вещей, людей, познания, жизненных ситуации. Нами же созданные ложные вербализованные картины нещадно навязывают себя нам. Мы весьма часто (тому приводится много примеров) оказываемся у них и плену, начинаем применять где надо и не надо, нередко принимая и выдавая нами же созданные картины за реальное положение вещей. Бывает и так: мы создаем те или иные правила «игры» (соответствующей формы деятельности), а затем запутываемся в них, нашем собственном детище. Умение ясно понимать, коррелировать концептуальное и реальное жизненно необходимо, а значит, предполагается и тренировка, навык, освоение «техники игры». Ее невозможно задать людям в теоретической форме, в виде логически связной системы посылок, выводов, итоговых заключений. Навыки понятийного мышления, «грамматика» мысли и действия (а они тесно связаны) относятся не столько к «сказанному», сколько к «показанному». Вот почему Витгенштейн постоянно подчеркивает: философия — это деяние. Путь, приемы прояснения нелегки: из понятийных ловушек выбираться трудно. Результат же прост: достижение ясности. Но простым он представляется лишь тогда, когда найден. Ясность — много это или мало? Вдумавшись, понимаешь: освобождение от речевого «балласта», «дымовой завесы» слов, фраз, обретение ясного понимания — значимость такого результата для людей трудно переоценить, и, может быть, сегодня это все острее осознается как насущная жизненная потребность. И чувство сопереживания у многих могут вызвать слова еще молодого Витгенштейна из письма его учителю Расселу: «Боже, как я хочу больше понимать и хочу, чтобы мне наконец все стало ясно, иначе я не могу жить дальше¹⁰.

Вчитайтесь и предлагаемые нашему вниманию отрывки из текстов философа. Понять их нелегко. Философия вообще дело нелегкое. Но попытаться стоит. Витгенштейн был убежден: философию, по сути, можно лишь творить. Ее нельзя воспринять и носить при себе как нечто готовое. Это — деяние. Вот почему Витгенштейн ждал от своего читателя сотрудничества, сотворчества: Я не стремился избавить других от усилии мысли. Мне хотелось иного: побудить кого-нибудь, если это возможно, к самостоятельному мышлению»¹¹.

 

 

Примечания

Логико-философский трактат: перевод с издания: Wittgenstein L. - Logisch-philosophisch Abhndlung // Tractatus logico-philosophicus. London, 1966.

Философские исследовании: переводе издания: Wittgenstein L. . Philosophische Untersuchunge // Philosophical investigations. Oxford, 1967.

¹ В тексте: естественных наук — Naturwissenshaften. Но для Витгенштенна это — синоним науки, науки вообще. Наука понимается как фактульное в своей основе (т. е. натуральное) знание — идет ли речь о природе, истории, культуре — неважно.

² Что такое время? Если никто меня не спрашииает, знаю, если же хочу пояснить спрашивающему, не знаю (лат.)

³ Stärkste — наиболее прочное, устойчивое, массовидное.

⁴ У  Витгенштейна zubehaudeln (медицинская метафора): исследовать и лечить.

⁵ Самое очевидное и наиболее употребимое вместе с тем весьма скрыто, и его открытие ново.

⁶ Wittgenstein L.  Bemerkungen über die Grundlagen deer Mathematic //До Urmidlagen dcr Muthemaiik ,'/ Kcmark\ on Hit: Foundations of M;iLheniR[ics Oxlbrd, 1M7. P. 20*. ' IMogmwA» 1 V^rmisditc Bcmerkungcn // Culture and Value. (Word, I WO P. 97.

 V Попорот в философии // Аналитическая философия. Избранные 1993.

 /,. Veimisdite Bcmcrkungcn // Culture and Value. P. 30.

 Z. Letters W lleimind Russell. Oxford, 1974. P. 14.  Мя /,. I'hilosophibche Unumidmngcn // Philosophical iiivcsiigations. L- 19*. S.X.