(комментарий + выдержки из первоисточников)
(см.: также
«лингвистическая (социолингвистическая) относительность»)
Видимо, первое
выражение этой гипотезы можно найти у одного из основателей философии языка
немецкого мыслителя Вильгема фон Гумбольдта (1767 – 1835) в его работах «О
сравнительном изучении языков…» (1820), «О различии строя человеческих языков…»
(1836), где высказано следующее ключевое положение: «Различные языки — это не
различные обозначения одного и того же предмета, а разные видения его».
Далее это положение развивалось в работах ряда видных лингвистов и философов
(Бодуэн де Куртенэ, А.А. Потебня, А.Ф. Лосев).
Американский
лингвист Э. Сепир (1884 — 1939) формулирует «принцип лингвистической
относительности» следующим образом (см.
его работу «Грамматист и его язык» //Его же. Избранные труды по языкознанию и
культурологии. М., Прогресс, 1993. — стр. 248 – 257 + ее «электронный вариант»
на www.philosophy.ru ( http://www.philosophy.ru/library/katr/1_text.html)):
«Мир
языковых форм, взятый в пределах данного языка, есть завершенная система
обозначения, точно так же, как система чисел есть завершенная система задания
количественных отношений или как множество геометрических осей координат есть
завершенная система задания всех точек данного пространства. Математическая
аналогия здесь вовсе не столь случайна, как это может показаться. Переход
от одного языка к другому психологически подобен переходу от одной геометрической
системы отсчета к другой. Окружающий мир, подлежащий выражению
посредством языка, один и тот же для любого языка; мир точек пространства один
и тот же для любой системы отсчета. Однако формальные способы обозначения того
или иного элемента опыта, равно как и той или иной точки пространства, столь
различны, что возникающее на их основе ощущение ориентации не может быть
тождественно ни для произвольной пары языков, ни для произвольной пары систем
отсчета. В каждом случае необходимо производить совершенно особую или ощутимо
особую настройку, и эти различия имеют свои психологические корреляты…
Это приводит нас к пониманию природы языка как
символической системы, как способа отображения всех мыслимых разновидностей
нашего опыта…
Можно было бы до бесконечности приводить примеры несоизмеримости членения опыта в разных языках. Это привело бы нас к общему выводу об одном виде относительности, которую скрывает от нас наше наивное принятие жестких навыков нашей речи как ориентиров для объективного понимания природы опыта. Здесь мы имеем дело с относительностью понятий или, как ее можно назвать по-другому, с относительностью формы мышления. Эту относительность не столь трудно усвоить, как физическую относительность Эйнштейна; не столь тревожна она для нашего чувства безопасности, как психологическая относительность Юнга, которую едва лишь начинают понимать; однако наша относительность наиболее легко ускользает от научного анализа» (выделено мной — К.С.).
Его
ученик (не профессиональный
лингвист по первой специальности) Б.Л. Уорф дает ее классическое
ее выражение в своей статье «Наука и языкознание» (см. ее в сборнике «Зарубежная лингвистика - 1». М., Прогресс,
1999. — стр. 92 – 105 + см. на http://www.philosophy.ru):
«Было установлено, что основа языковой
системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для
воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является
программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством
анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей это не независимый процесс, строго
рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного
языка и различается у различных
народов в одних случаях незначительно, в других — весьма существенно, так же
как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в
направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те
или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы)
самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток
впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в
основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы
расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не
иначе в основном потому, что мы — участники соглашения, предписывающего
подобную систематизацию…
Это обстоятельство имеет исключительно
важное значение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не
волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными
способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными.
Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист,
знакомый с множеством самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор
таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым
принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления
позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней
мере, при соотносительности языковых систем.
Этот поразительный вывод не так очевиден, если
ограничиться сравнением лишь наших современных европейских языков да еще,
возможно, латинского и греческого. Системы этих языков совпадают в своих
существенных чертах, что на первый взгляд, казалось бы, свидетельствует в
пользу естественной логики. Но это совпадение существует только потому, что все
указанные языки представляют собой индоевропейские диалекты, построенные в
основном по одному и тому же плану и исторически развившиеся из того, что
когда-то давно было одной речевой общностью; сходство упомянутых языков
объясняется, кроме того, тем, что все они в течение долгого времени участвовали
в создании общей культуры, а также тем, что эта культура во многом, и особенно
в интеллектуальной области, развивалась под большим влиянием латыни и
греческого. Таким образом, данный случай не противоречит принципу лингвистической
относительности, сформулированному в конце предыдущего абзаца» (выделено мной — К.С.).
На мой взгляд, достаточно показателен для уяснения сути этой гипотезы следующий пример (описание явления «падающего камня»), взятый нами из уже упомянутой выше работы Э. Сепира и приводимый с нашими комментариями (они выделены другим и более мелким шрифтом):
«Так, наблюдая объект, подобный тем, которые мы называем
«камень», который перемещается в пространстве по направлению к земле, мы непроизвольно
анализируем это явление посредством двух конкретных понятий — понятия камня и
понятия акта падения, и, соотнося эти два понятия с помощью определенных
формальных средств, свойственных английскому языку, мы говорим: the stone falls 'камень падает'.
(Тем
самым общий, характерный для нас, европейцев, способ «видения» мира (Б. Уорф характеризует его
как общеевропейский стандарт SAE)
— выделение в нем устойчивых — субстанциональных — «объектов» (как правило,
пространственных данностей – тел), которые могут совершать «действия», т.е. изменять
свои «состояния». В философском (онтологическом) плане этот «способ видения»
находит свое выражение в так называемой «вещной» онтологии, которая может быть
задана тезисом о том, что «мир состоит из вещей». Оформление этого «способа
видения» в европейской культуре принадлежит Аристотелю, который развил концепцию
гилеоморфизма (хотя, видимо, решающий шаг здесь сделал Платон, научившийся
выделять в «вещах» абстрактные формы («идеи»), или свойства: т. е. по
Платону «вещь» = «объект» + набор «свойств»). В согласии с аристотелевской
концепцией «вещи» «состоят» из относительной устойчивой субстанции — материи
(«hyle», гиле—) и более подвижной формы
(— морфе). Феномен изменчивости
«вещей» (мира) объясняется тем, что «материя» может принимать разные «формы».
На языковом уровне этому «способу видения» соответствует институт имен
существительных, составляющий суть стандарта SAE, с помощью которых и фиксируется «существование» устойчивых
субстанций — «вещей».)
Мы полагаем — впрочем, достаточно наивно, — что подобный
анализ ситуации является едва ли не единственно возможным. Однако, если обратиться
к другим языкам и посмотреть, какими способами они выражают это очень простое
впечатление, то довольно скоро станет понятно, сколь многое может быть
добавлено к нашей форме выражения, изъято из нее или перегруппировано в ней без
существенного изменения реального содержания нашего сообщения об этом
физическом факте.
В немецком и французском языках мы вынуждены присвоить
«камню» категорию рода — возможно, фрейдисты смогут объяснить нам, почему этот
объект относится к мужскому роду в одном языке, а в другом — к женскому; в
языке чиппева мы не можем выразить соответствующую мысль без указания того
внешне несущественного для нас факта, что камень является неодушевленным объектом.
(«Внешние» — языковые — различия между английским и французским (немецким, чиппева) «способами видения» кажутся небольшими, но на онтологическом уровне это соответствует тому, что единая «вещная» реальность англичан «разбивается» («структурируется», дифференцируется) на несколько подклассов, соответствующих предметам женского – среднего – мужского родов в немецком и французском, и предметам одушевленным – неодушевленным — в языке («картине мира») чиппева.)
Если мы считаем род несущественным, то русские могут
удивляться тому, почему мы полагаем необходимым каждый раз указывать,
воспринимается камень или любой другой объект сходного рода как определенный
или неопределенный, т. е. почему
имеет значение различие между the
stone и a stone.
«Stone falls» [существительное без артикля] звучит вполне хорошо для
[русского] Ленина, как вполне хорошо это звучало для [латинского] Цицерона.
(Я думаю, что для уяснении сути гипотезы языковой относительности имеет смысл несколько более подробно остановиться на различии (выделим два, явно бросающихся в глаза, различия) родного нам русского и распространенного в мире английского языков. Зададимся вопросом: в чем суть трудностей усвоения чужого языка: например, нами русскоязычными английского языка? Дело не столько в большом лексическом материале, который необходимо запомнить (это, во многом чисто механическая, процедура доступна сейчас и ЭВМ), а в том, что необходимо научиться мыслить на другом языке, «взглянуть на мир» по-другому, например, глазами англичанина, т.е. структурировать «мир», так как это делается в английском «способе видения» мира. Здесь можно несколько уточнить тезис о несоизмеримости языков: есть два типа «относительности» и различие (относительность, неcоизмеримость) языков проявляется на двух уровнях: 1. на уровне несовпадения понятийных, или категориальных, сеток языков; 2. на уровне различия их грамматик (этот тип «относительности» образует «надстройку» над первым типом относительности).
(Можно
говорить и о третьем типе относительности — непрозрачности нашей референции,
суть которой заключается в том, что указание не полностью определяет указываемы
объект. Например, указывая на «кролика» мы можем указывать (1) на самого
кролика как устойчивое гомогеннное образование, занимающее определенный объем
пространства (кролик как «целое»); (2) на (видимую) часть кролика или сумму его
частей, т.е. как набор ног, ушей, тела…
(но не на кролика целиком); (3) на кролика, наличествующего здесь и
сейчас (например, утром в этом месте пространства), но не сохраняющегося во времени
(пространстве). Этот тип относительности — онтологическая относительность —
подробно разбирается в работах У. Куайна (см., например, его работы
«Онтологическая относительность» (http://www.philosophy.ru/library/quine/quine2.html),
«Вещи и их место в теориях» (http://www.philosophy.ru/library/quine/quine1.html)
или его основополагающую работу «Слово и объект», недавно (2000 г.)
переведенную на русский язык.)
Первое несовпадение можно проиллюстрировать с помощью следующего примера: в языке одного из автсралийских племен термином balan обозначают «огонь», «женщин» и (любые) «опасные предметы». Понятно, что «структурирование мира» в русском (и английском) принципиально не таково: «огонь» и «женщины» относятся к принципиально разным классам предметов, а «огонь» является разновидностью родового понятия «опасность».
Что касается второго — грамматического — различения языков (оно более принципально), то здесь можно обратиться к сопоставлению русского и английского, что и делает Сепир. Одно из таких различий, подмеченное Сепиром, заключается в том, что в русском языке отсутствует (грамматический) институт (определенный vs. неопределенный) артиклей. Это, казалось бы, незначительное различие и составляет одну из характерных трудностей освоения другого – английского в данном случае — языка (для русскоязычного человека). За ним прослеживается серьезное онтологическое различие в понимании «устройства» мира, которое можно пометить как «номиналистическую» ориентацию английского в противовес «реалистической» ориентации русского (здесь речь идет об известном в истории философии противопоставлении «реализм versus номинализм». Английский «способ видения» склоняет нас к принятию «мира» вот этих (определенный артикль the) — индивидуальных — вещей, которые могут образовывать сущности более высокого порядка (например, множества), в рамках которых вещь является одной из вещей этого класса (неопределенный артикль а). На уровне логических построений эту различие русского (славянского) и английского (западноевропейского: немецкого, французского) попытались зафиксировать в (1) так называемой мереологии Ст. Лесьневского (представитель Львовско-Варшавской школы логики (философии)), в которой вместо отношения «элемент — множество» формализовано сходное (но вместе с тем и отличающее) с теоретико-множественным отношение «часть — целое»; и в (2) логической системе (языках тернарного описания — ЯТО) А.И. Уемова (см. его тезисы «К проблеме альтернативы к теоретико-множественному подходу к построению логических систем»: http://www.philosophy.ru/library/logic/uemov/02.html), в которой он разрабатывает логику, учитывающую (на формальном уровне) различие между «определенным» (the), «неопределенным» (а) и «произвольным» объектами (А). Второе грамматическое различие — это существенное различие во временных «сетках» русского и английского языков. Русский воспринимает «мир» раздленный на «прошлое», «настоящее» и «будущее»; для англичанина «мир» распадается на более дифференцированную «временную» картинку (с учетом продолженных и перфектных временных залогов) (еще большее межязыковое «временное» различие, а вернее полное отсутствие категории «времени» в европейском понимании этого слова приводит Б.Л. Уорф при анализе языка индейцев хопи — см. его статьи на сервере).
С другой стороны (в защиту русского языка), лингвисты отмечают бóльшую, по сравнению с европейскими, эмоциональную окрашенность русского языка (40% и 15% соответственно): сравни, например, (английское) выражение «разыскивать (устанавливать) истину» и «искать правду» (сопоставительные термины «истина» и «правда»); а из своего личного опыта можно указать на неразвитость (недифференцированность) английского языка по отношению к явлениям «душевной жизни» человека (выше было показано, что «объективная» реальность английским ухватывается «точнее», например, за счет большей дифференциации «времен»): англичанину (американцу), например, невозможно объяснить русскоязычный термин «духовность» («совесть») («духовность» не тоже самое, что «spiritual») Может быть, именно эта неразвитость Может быть, именно эта неразвитость ментальной «составляющей» английского (европейского) языка (языков) и приводит их к непониманию «загадки русской души».
Еще одна интересная мысль Сепира состоит в некотором сближении латинского (греческого) и русского языков (это языки принадлежат к одному типу синтетических языков, в которых «функциональная» роль слов в предложении определяется за счет префиксов и окончаний; одна и та же мысль может выражаться по-разному: «русские победили немцев под Курском», «немцы были побеждены…», «под Курском немцы потерпели поражение…») в их отличии от языков аналитического типа (они характеризуются строгим порядком слов в предложениях), к которым относятся английский, немецкий, французский. В этом смысле русский (славянский) язык является «прямым» наследником (по этому параметру) греко-латинского «способа видения» мира: см., например, известное выражение «Москва — третий Рим».)
А если мы считаем варварством игнорирование различия по
определенности, то индеец квакиутль из Британской Колумбии отнесется к этому
вполне сочувственно, но при этом спросит, почему мы не делаем следующего шага и
не указываем тем или иным образом, является ли камень видимым или невидимым для
говорящего в момент произнесения фразы, к кому камень ближе — к говорящему,
адресату речи или какому-то третьему лицу (представьте, что Вам, если Вы
находитесь в горах, необходимо экономно передать информацию о том, кому
необходимо спасаться от падающего камня, или это событие происходит где-то
вдалеке и никому из собеседников не угрожает).
«Несомненно, это звучало бы превосходно на языке квакиутль, мы же для этого
слишком заняты!» И при этом мы требуем непременного выражения единственности
падающего объекта; индеец же квакиутль — в отличие от индейца чиппева — может
обобщить ситуацию и сделать утверждение, применимое равным образом и к одному и
к нескольким камням. Более того, ему не нужно определять время падения. Китаец
спокойно обходится минимумом эксплицитных формальных средств и довольствуется
экономным утверждением stone
fall «камень падать».
Могут возразить, что эти различия в анализе одной и той же
ситуации носят чисто формальный характер; они не подрывают общей необходимости
конкретного разложения ситуации на два компонента — «камень» и то, что с камнем
происходит, — в данном конкретном случае «падение». Однако эта необходимость, столь
явственно нами ощущаемая, есть не что иное, как иллюзия. В языке нутка
совокупное впечатление от падения камня членится совершенно по-другому.
(Этот пример Сепира по сравнению с предшествующим сравненительным анализом интересен тем, что в данном случае «видение мира» нутка принципиально (радикально) отличается от «вещной онтологии», присущей европейцам (см. ее описание выше). В языке нутка «мир» не «состоит» из «объектов» («вещей», а «состоит» из «событий». Причем этому «способу видения» мира соответсвует уже не язык существительных (служащих для выражения субстанционально устойчивых «вещей»), а язык глаголов! Если развить эту тему, то можно сослаться на рассказ Х.Л. Борхеса «Тлен, Укбар, Орбис Терциус», в котором он выделяет три принципиально различных «способа описания» мира (см. ниже): например, явление «луна на небе» можно описать как 1. «Луна» (описание на языке существительных); 2. «Лунить» (описание на языке глаголов; ср. с разбираемым Сепиром «способом видения» мира на языке нутка); 3. «воздушно-светлое» (описание на языке прилагательных).
«[О концепции мира в Тлене] Народы той
планеты (Тлена — К.С.) от природы идеалисты. Их
язык и производные от языка — религия, литература, метафизика — предполагают исходный идеализм. Мир для них — не собрание предметов в пространстве, но пестрый ряд отдельных поступков. Для него характерна временная, а не пространственная последовательность. В предполагаемом Ursprache (праязык — нем.). Тлена, от
которого происходят «современные
языки и диалекты, нет существительных, в нем есть безличные глаголы с определениями в виде односложных суффиксов (или префиксов) с адвербиальным
значением. Например: нет слова, соответствующего слову «луна», но есть глагол, который можно было бы
перевести «лунить» или «лунарить».
«Луна поднялась над рекой» звучит
«хлёр у фанг аксаксаксас млё» или, переводя слово за словом, «вверх над постоянным течь залунело».
Вышесказанное
относится к языкам южного полушария. В
языках полушария северного (о праязыке которых в
Одиннадцатом Томе данных очень мало) первичной клеткой
является не глагол, а односложное прилагательное.
Существительное образуется путем накопления прилагательных.
Не говорят «луна», но «воздушное-светлое на темном-круглом»
или «нежном-оранжевом» вместо «неба» или берут любое другое сочетание.
В избранном нами примере сочетания
прилагательных соответствуют реальному объекту — но это совершенно
необязательно. В литературе данного
полушария (как в реальности Мейнонга) царят
предметы идеальные, возникающие и исчезающие в единый миг по требованию поэтического замысла. Иногда их определяет только одновременность. Есть
предметы, состоящие из двух качеств
— видимого и слышимого: цвет восхода
и отдаленный крик птицы. Есть состоящие из многих: солнце и вода против груди пловца; смутное розовое свечение за закрытыми веками, ощущения
человека, отдающегося течению реки или объятиям сна. Эти объекты второй степени могут сочетаться с другими;
с помощью некоторых аббревиатур весь
процесс практически может быть
бесконечен. Существуют знаменитые поэмы
из одного огромнейшего слова. В этом слове интегрирован созданный автором «поэтический объект». Тот
факт, что никто не верит в
реальность существительных, парадоксальным образом приводит к тому, что
их число бесконечно. В языках северного
полушария Тлена есть все имена существительные
индоевропейских языков — и еще много
сверх того» (Х.Л. Борхес
Сочинения в 3 тт. Рига, Полярис, 1994. — Т.1 («Вымышленные истории», 1944), стр.
276—277).)
Специально
обозначать камень нет необходимости, но может быть использовано отдельное слово
— глагольная форма, которая практически не отличается большей неоднозначностью,
чем наше английское предложение. Эта глагольная форма состоит из двух главных
элементов, первый из них обозначает общее движение или положение камня или
камнеподобного предмета, а второй — направление вниз. Мы сможем получить
некоторое представление об ощущении, связанном с данным словом в языке нутка,
если предположим существование непереходного глагола типа to stone
'камнить', обозначающего положение или движение камнеподобного предмета. Тогда
наше предложение The stone falls
'Камень падает' может быть передано посредством чего-то вроде It stones down 'Камнит вниз'. При
таком способе выражения предметное качество камня имплицируется обобщенным
глагольным элементом «to
stone», тогда как
специфический вид движения, данный нам в опыте при падении камня,
воспринимается как разложимый на обобщенное понятие движения некоторого класса
объектов и более конкретное понятие направления. Другими словами, хотя нутка не
испытывает никаких затруднений при описании падения камня, в этом языке
отсутствует глагол, непосредственно соответствующий нашему понятию «падать».
(Конечно,
непреодолимых трудностей для перевода с языка, даже типа нутка, на (наш) язык
здесь нет (хотя в философии существует тезис известного американского
философа-аналитика У. Куайна о «радикальной непереводимости»), т. к.
в нашем языке существует, пусть и в зачаточной форме, институт подобных
«способов описания» реальности: см., например, предложение «Дождь» (= «дождит»)
или прямой аналог «камнит» — «Моросит».)
Итог: можно
принять несколько ослабленный вариант гипотезы «языковой относительности»,
состоящий в утвреждении (синхронном) несовпадении выразительных средств
различных языков (диахронно — исторически — здесь возможно как сближение, так и
расхождение разных языков). Это несовпадение (я бы не стал настаивать на
принципиальной несоизмеримости языков), которое все же можно преодолеть при переводе
с языка на язык, указывает на различие онтологий, или «способов видения мира»,
характерных для разных языков, с которым нужно считаться при понимании другого
языка и учитывать при переводе.