А.В. Заякин
Литературные произведения, повлиявшие на мой внутренний мир,
или
О смысле жизни
...я не знаю, откуда я пришел сюда,
в эту — сказать ли — мертвую
жизнь или живую смерть?
бл. Августин. "Исповедь"
Преамбула
Поначалу мне показалась эта тема слишком личной, и не столько философской, сколько психологической. По некотором размышлении, я, как мне кажется, придумал, как именно связать тему книг с философской темой, вынесенной в заголовок этого текста. Его жанр я определяю как нечто среднее между частным письмом и эссе.
Ключевой вопрос о книгах
Козьма Прутков, кажется, как-то сказал: "Некоторые люди подобны колбасе: чем их начинят, то они в себе и носят." Думая о своем взаимоотношением с духовными богатствами человечества, я не могу избежать следующего вопроса: "Насколько самостоятельно мое мышление?" Или: что во мне есть, помимо этих самых книг (не обязательно из списка)? Что во мне не определяется влиянием книг, что останется, если забыть о своем культурном "багаже" и остаться лишь самим собой? Тогда можно будет и решить более частный вопрос, а именно, выделить влияние каждого из произведений на меня.
Книги, названные мною в анкете
Рассуждая о книгах, сделаю сначала ту оговорку, что, составляя список, я не всегда руководствовался критерием "насколько на меня та или иная книга повлияла". Скорее, выбор я осуществлял по более широким принципам, например, по глубине впечатления, что не совпадает с непосредственным влиянием на внутренний мир. Или же, по частоте цитирования этой книги. Еще одна оговорка — проанализировав время прочтения этих вещей, я понял, что на поверхность выходит в основном то, что читалось в течение последних четырех–пяти лет, некоторые не менее важные вещи, прочитанные ранее, не были упомянуты. Далее я буду идти приблизительно по своему списку, может быть, что-то забывая.
Библия
Как раз эта книга действительно на меня повлияла, а не просто запомнилась. Впервые я с ней серьезно столкнулся в 1992-1993 годах, что радикально изменило мою жизнь, стало своего рода "коперниканским поворотом": я принял христианство. Первый сознательно прочитанный мною библейский текст — Евангелие от Марка, в неважном, как я сейчас понимаю, переводе, изданный какой-то протестантской миссией. Затем пришли другие тексты Библии, другие, связанные с ней, книги. Принципиальная фраза для тогдашней эпохи моей духовной жизни: "Подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо ... многие поищут войти и не возмогут."(Лк.13:24)
Кстати, о смысле жизни. Знаю некоторых христиан, которые считают, что Библия — книга ответов, где все вопросы заранее решены, после прочтения которой человек свободен от "этого тяжелого занятия — исследовать и испытать..."(Еккл.1:13). Для меня эта книга (равно как и христианская религия) — необходимое условие осмысленности всякого экзистенциального вопрошания. Вопрос о смысле жизни, о природе человека, об этических принципах становится непустым лишь если в принципе есть онтологичская основа всех этих понятий, а в Библии эта основа есть. (Я не отрицаю, что в каких-то иных системах эти понятия также не "повисают в воздухе".)
Наверное, я должен пояснить, почему я настаиваю на важности "вопрошания" для библейского мышления. Я обращусь к одному из любимых своих мест в тексте Писания, к книге Иова, пересказывать которую, как я думаю, нет надобности. Можно сказать без особого преувеличения, что все самые важные вопросы нашего существования поставлены в этой притче. Вопрос конечности человеческого бытия: "А человек умирает и распадается; отошел, и где он?...Когда умрет человек, будет ли он опять жить? (Иов 14:10,14)" Вопрос о человеческой душе: "Где премудрость обретается? и где место разума? (28:13)" Вопрос теодицеи: "Почему беззаконные живут, достигают старости...? (21:7)"
Добавлю, что главный герой книги получает ответы на свои вопросы не на понятийном уровне, а встречаясь лицом к лицу с Богом. Истина оказывается категорией не логической, а онтологической, не "что", а "Кто". Если все же попытаться категориально изложить ответ Иова, то получится что-то вроде тезиса Мамардашвили о философии: удивительно и замечательно, что существует нечто, а не ничто, что в мире есть хоть какой-то порядок.
Платон
Вторым номером в моем списке шел платоновский "Тимей". Он появился в моей жизни совсем недавно — во время подготовки к вступительным экзаменам в аспирантуру я немного почитывал диалоги Платона. С помощью этого диалога я смог ответить себе, чего я ищу в теоретической физике и что меня заставило прийти в эту область. Я давно пытался составить своего рода личную "апологию", оправдать свои занятия, свою науку. Пока что я пришел к такой формулировке: теоретическая физика есть созерцание математических структур ("тождественного" в терминах Платона), реализующихся в физическом мире (сфере "иного"). Ценность этого занятия — эстетическая, а не какая-либо иная. Искать применение на практике того, что нашла и еще только собирается найти физика высоких энергий, не только бессмысленно, но и неинтересно. Объекты, с которыми мы работаем, настолько красивы — как платоновский космос — что просто "кощунственно" думать о какой-то пользе от них. Все равно, что повесить картину Леонардо да Винчи с тем, чтобы она "дырку на стене закрывала". Эстетическая ценность физики выше, чем ценность того, что мы привыкли называть искусством: искусство в обычном понимании есть изображение преходящих, неистинных вещей — создание образа образов, как сказал бы тот же Платон — теоретическая физика есть, напротив, созерцание истинно-существующего, и в некотором смысле, вечного. Поэтому физика есть ars maxima, величайшее искусство. Она превосходнее также и математики, ибо последняя работает с объектами, пребывающими лишь в сознании, в то время как физический объект реализуется и в сознании, и в бытии. Коротко: прочтение "Тимея" стимулировало меня к формулировке "смысла физики", т.е. локального смысла жизни. Более грамотно и подробно об этом попробую написать в "методологической" работе.
Гессе "Игра в бисер" имеет примерно то же значение, что "Тимей". Это еще один образ моей профессиональной деятельности: эзотерическая Игра, доступная узкому кругу посвященных. Игра самоценна, целый мир может быть завязанным на этой Игре.
Хайдеггер Два маленьких эссе Хайдеггера "О тайне башни со звоном" и "Проселок" меня просто очаровали. Оказали ли они влияние на мой внутренний мир? Да, в том смысле, что заставили вдумываться во внутренний смысл вещей, окружающих нас в повседневности. И породили целый ряд мрачных мыслей о том, насколько фальшива жизнь современного человечества, заполненная как суррогатными продуктами, так и суррогатными ценностями, не заботящаяся нисколько об истинном бытии и истинных смысловых установках.
Борхес
Какую именно вещь Борхеса я упомянул в том списке — не помню, да и неважно, так как я прочел практически все у него, что выходило на русском языке. Любимые вещи — "Смерть и буссоль", "Сад расходящихся тропок". Борхес для меня — квинтэссенция культурного опыта человечества. Удачно назвал его один рецензент — "постскриптум ко всей мировой литературе". По-другому: сокровищница идей и сюжетов. Я его часто цитирую, хотя его собственные идеи абсолютно далеки от меня. Борхес ценен для меня как литератор и культуролог, но не как мыслитель.
Честертон
У Честертона я более всего ценю эссе, хотя люблю и рассказы об отце Брауне, и повести ("Перелетный кабак", "Шар и крест", "Человек, который был Четвергом"). Влияние Честертона, думаю, сказалось на моей любви к парадоксам. Допустимо и обратное движение мысли: страсть к абсурду привела меня к Честертону. Что для меня важно в Честертоне — его глубокое сострадание человеку, не "абстрактно-гуманистическое", а совершенно конкретное. И легкая ностальгия по "старым добрым временам" (подобные же мотивы близки мне в процитированных выше хайдеггеровских вещах).
Льюис Кэролл
Этот писатель занимает, пожалуй, (в моей обыденной речи) верхнюю строчку индекса цитируемости. Его персонажи архетипичны для моего внутреннего мира и подчас — даже для внешних действий. Он же может быть ответственным за упомянутую страсть к загадкам без
ответов. Замечу, что он из всего списка прочитан наиболее давно, примерно в 1988 г.
В.Н. Лосский и Иоанн Дамаскин
Эти две книжки изменили характер моего мышления в области богословия. В первую очередь, они вывели меня со "схоластического" уровня так называемого "школьного богословия" на несколько более серьезный. (По непонятным для меня причинам, Дамаскин снискал в наших учебниках славу византийского схоласта, что я отказываюсь понимать.) Эти авторы познакомили меня с великой традицией апофатической мысли (Псевдо-Дионисий, Максим Исповедник). (К сожалению, к этим двум последним авторам я так и не обратился до сих пор.)
Книги, которые я не упомянул в анкете
После того, как я ответил на вопросы анкеты и шел к станции метро "Университет", я поставил перед два вопроса: почему я не упомянул ничего из русской классики, которая, безусловно, на меня повлияла, и почему я не упомянул "Фауст" Гете — книгу, которая также очень много для меня значит. Я сразу отверг ту версию, что их просто случайно забыл. Случайного забвения не бывает.
Что касается русской литературы, то причина "забвения" очевидна: этот пласт лежит уже настолько глубоко, что, являясь фундаментом для всего остального, он явно не просматривается в нынешней моей внутренней жизни. По силе влияния на меня первое место занимает Достоевский с "Братьями Карамазовыми". Из более близких к нам русских классиков более всего я близок к Бродскому. Трагический модус бытия мне всегда хочется выразить его строчками, например, вот этими:
Почему так вышло? И будет ложью,
На характер свалить или Волю Божью.
Разве должно было быть иначе?
Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
(Песня Невинности, она же — Опыта, 1972).
"Фауст" не попал в список по другой причине: его влияние продолжает развиваться в настоящий момент. Я прочел его по-русски сравнительно недавно, некоторое время назад частично читал на немецком, сейчас снова вернулся к пастернаковскому переводу. Вечная неудовлетворенность собой, мятежность души, жизнь, проживаемая в стремлениях — в лице главного героя этой книги я обрел образ, с которым могу соотносить подобные качества.
Принцип иерархичности бытия
Следуя заявленной теме эссе, я не могу не написать ничего о смысле и цели человеческого существования. Сами эти термины я не вполне точно разделяю, относя "цель" к сфере деятельности, а "смысл" к сфере созерцания, однако могу иногда и перемешивать их. Вот несколько тезисов, без рассуждений и доказательств.
· Цель человеческого существования может лежать исключительно вне его пределов, иначе это уже не цель, а средство.
· Смысл жизни — рациональное осознание деятельности, направленной к достижению цели существования. Иначе: смысл есть понимание субъектом того, что цель его жизни — такая, а не иная, и что его деятельность соответствует данной цели.
· Априори наличие некоей цели человеческого бытия неизвестно. Т.е., во всяком рассуждении следует исходить из презумпции, что ее нет.
· Цель должна не только быть за пределами человеческого, но и превосходить все человеческое неким качественным образом, иначе ее сложно признать, как наивысшую ценность, в таком случае она будет подчиненной человеческому.
Схема смыслов бытия получается у меня построенной по принципу последовательно подчиненных целей. В самом низу лежит "обывательский" смысл жизни — преуспеть в "обычной жизни", в грубо-материальном аспекте. Под целью на том этапе можно понимать дом, работу, зарплату, здоровье. Несколько выше их лежат такие цели, которым должны служить первые — это окружающие меня люди, семья и друзья. Смысл жизни на этом уровне — общение с людьми, служение им.
Здесь я хочу заметить, что по своему построению вся эта схема подразумевает не отрицание нижележащего уровня вышележащим, но его инкорпорирование, включение в то, что выше. Т.е., это своего рода диалектическое отрицание. Более того, высший уровень бытия не дает низшему распасться, расточиться, пропасть безо всякого следа. В этом смысле неправ Фромм с его резким противопоставлением категорий обладания и бытия. В моей схеме обладание будет категорией низшего уровня, чем бытие, не антагонистичной ей. Оно будет осмысленным, если оно служит бытию, а не противится ему.
Все эти ценности образуют лишь подчиненную систему целей, которые в свою очередь, являются средствами для следующего уровня целей: интенсивная жизнь духа, самосовершенствование (в религиозном и "общечеловеческом" смысле слова), занятия наукой (см. мой комментарий к "Тимею" и "Игре в бисер"). Смысл жизни на этом этапе — духовное возрастание. Можно называть этот смысловой уровень "религиозно-философским". Но и религиозно-философский уровень оказывается лишь субстратом для следующего за ним, который уже не может быть описан категориально и лежит по ту сторону всего человеческого.