На главную

Философия Бергсона

 

Конспект основных идей.

 

     Время существует только для объектов обладающих памятью, для остальных есть только одновременность. Время это изменения, его нельзя измерить численно, или количественно. Память это прошлое, целиком сохраняющееся в настоящем. Она существует для самосознающего “я”. Время имеет последовательность.

     Углубляясь в исследование нашего психического “я” мы не находим в нем количеств, протяжений; оно отражающаяся реальность, луч проходящий через два соединенных стекла с коэффициентом преломления в 180 градусов. Луч полностью отражается и мы на границе двух сред “светящаяся точка”. Тело мое состоит из мертвой материи, как и мозг, кровь. Для них времени нет, есть одновременность. Жизнь отличается от мертвой материи непредсказуемостью; материя же жестко детерминирована. Материя не помнит прошлого потому, что она беспрерывно повторяет прошлое. Подчиненная необходимости, она развертывает ряд моментов, из которых каждый равнозначен предыдущему и выводится из него: так ее прошлое действительно дано в настоящем. Но существо, которое более или менее свободно эволюционирует, создает в каждый момент нечто новое, поэтому бесполезно было бы искать его прошлое в его настоящем, если бы прошлое не откладывалось в нем в состоянии воспоминания. Если дни моей жизни похожи друг на друга, то они сливаются; запоминается необычное, неординарное, непредсказуемое.

      Для того чтобы действовать, нужно предельно сузить горизонт сознания, для широкого созерцания, самонаблюдения его (сознания) – отказаться от действия. Мы свободны полностью только тогда, когда, принимая решение или действуя, вовлекаем в это всего себя без остатка.

      Механистичность материи, ее предопределенность, предсказуемость накладывают отпечаток на наше, по определению, непредсказуемое сознание. Мы начинаем видеть мир в математической закономерности и неизбежности, мы пленяемся мертвой материей, бессознательно повторяем за ней ее поведение, усваиваем ее законы как законы нашего сознания. И вот мы уже составляем формулы для вычисления идеального брака, доверяя тупой, однообразной автоматичности творчество психических отношений. Материя пустила глубокие корни в самой сердцевине нашего сознания, она не дает возможности начать настоящее исследование, отделение от нее, обкладывая рассуждения еще до того, как они начались. В материи всегда причина предшествует следствию, всегда одна и та же причина, порождает одно и то же следствие. В сознании - нет внешней причины, отличной от внутренней; в нем нет связки неизменных причин с неизменными следствиями, а одновременность процессов в мертвой материи делает для сознания не верным утверждение об обязательном предшествовании причины следствию.

     Между плоскостью действия – плоскостью, где тело наше сжало свое прошлое в двигательных привычках, - плоскостью чистой памяти, где наш дух сохраняет во всех подробностях картину нашей протекшей жизни, мы различаем тысячи различных плоскостей сознания, тысячи полных и все же различных повторений всего нами пережитого опыта. Представляя себе в таком виде элементарную умственную деятельность, делая из нашего тела со всем тем, что его окружает, последнюю плоскость нашей памяти, конечный образ, движущееся острие, которое наше прошлое ежеминутно толкает в наше будущее, мы подготовили пути к сближению между телом и духом.

     Растущая сложность нервной системы приводит полученный импульс с увеличивающимся разнообразием двигательных аппаратов и тем одновременно намечает все более значительное число возможных действий. Первая функция памяти – вызвать все прошлые восприятия, аналогичные наличному восприятию, напоминать нам то, что предшествовало, и то что следовало; внушать нам таким путем самое полезное решение. Но это не все. Заставляя нас охватить в единой интуиции множественность моментов времени, она освобождает нас от действия потока вещей, от необходимости. Чем больше этих моментов она сможет сократить в один момент, тем прочнее власть, которую она дает над материей. Так что память живого существа, по-видимому указывает на мощь его действия на вещи.

     Ученый, пытаясь понять суть жизни, ее сущность видит только физико-химические реакции, жизнь ускользает от них. То, что непредсказуемо в научном сознании становится жестко детерминировано, в жизни они видят мертвое. Ослепление современного сознания доходит до того, что процветают торговцы “смертью” криогенного бизнеса. За огромные деньги трупы помещаются в морозильники в ожидании развития нанотехнологий будущего, чтобы суперкомпьютерные роботы занялись восстановлением клетки за клеткой воссоздавая на молекулярном уровне жизнь.

 

     Всякое разделение материи на независимые тела, с абсолютно определенными контурами, есть деление искусственное. Что заставляет нас фокусироваться на отдельности и независимости множества предметов в мире? Предыдущая эволюция, выживание: добыча пищи, тепла, безопасность. Поменять точку зрения позволили изменившиеся обстоятельства, разделение труда в обществе, машины, компьютеры, взяв на себя часть наших забот. Мы можем представить лишь то, с чем сталкивались; если мы проводим наблюдения за собственной психической жизнью, то понимание исследуемых вещей углубляется по мере расширения опыта и, в зависимости от него. Тут нельзя перескочить одним махом.

 

     Соотношение изменения мозговой физико-химии к изменению сознания, т.е. отношение мозгового состояния к представлению будет именно отношением гайки к машине. Присутствие или отсутствие гайки может заставить машину функционировать или не функционировать, но кто же будет утверждать, что каждая часть гайки соответствует какой-нибудь части машины и что машина имеет свой эквивалент в гайке? Память, пропадающая с повреждением мозга, на самом деле не пропадает, а отлетает гайка, не позволяющая приводить машину в действие. Теория, принцип, факт работы данного типа механизма не исчез, пропала возможность работы именно этого механизма. Гайка – мозг, сознание – машина, принцип – работа машины. Принцип не материален, он вне пространства и времени, хотя для его реализации предполагается и то и другое.  Кто складывает из многочисленных видимых, слышимых, ощущаемых картин связную картину, кто разбирается в том, что один и тот же предмет в разных ракурсах и условиях тот же самый? Каким образом одно сцепление молекул (мозг), может различать другое сцепление молекул (зримый, слышимый, осязаемый мир)  если с самого начала его обладатель, безо всяких мозговых и нервных систем не обладает этой способностью? Откуда может взяться память в мозговых клетках, там храниться, если нет изначальной памяти хозяина  мозга “нигде” не помещающейся? Различные роды памяти могут быть локализованы в мозгу, если под этим понимать, что мозг обладает для каждой категории воспоминаний специальным направляющим механизмом, предназначенным к тому, чтобы обращать чистое воспоминание в зарождающееся восприятие или образ. Память хранящаяся в мозгу, и могущая быть воспроизведенной - это двигательная привычка, которая отказывает, когда разрушена механическая связь. Когда у нас поломаны ноги, мы не можем ходить, но знаем как это делается и при их заживлении можем восстановить эту способность. По видимому, память восприятий не отличается от памяти тела. Освоив какое либо движение мы можем повторять его, при условии исправности двигательного механизма. Восприятие автоматически превращается в память т.е. в двигательную функцию повреждение которой закрывает путь к ней, но не стирает ее. Тут рождается вопрос связывающий память, движение и пространство: как трактовать повреждение не в терминах пространства, и разъяснить закрытие пути в терминах сознания? Восприятие, теряющееся на уровне нервной системы, еще материальное, еще «вещ», незаметно выходит  из пространства; или наоборот входит. Ему, кажется, недоступно понятие движения.

   Головной мозг – род телефонной станции: его роль – дать сообщение или заставить ждать. К тому, что он получает, он не прибавляет ничего; но так как все органы восприятия отсылают туда свои конечные отростки, а все двигательные механизмы спинного и продолговатого мозга имеют там своих особых представителей, головной мозг является действительно центром, где периферическое раздражение соприкасается с тем или другим двигательным механизмом, уже не необязательным, а выбранным. С другой стороны, так как при одном и том же импульсе, пришедшем от периферии, в этом веществе могут одновременно открываться бесчисленные двигательные пути, то импульс этот имеет способность разделяться там до бесконечности и, следовательно, теряться в несчетных, только зарождающихся, двигательных реакциях. Итак, головной мозг то проводит принятое движение к избранному для воздействия органу, то открывает этому движению зараз все двигательные пути, чтоб оно наметило в них все возможные воздействия, которыми оно черевато, и чтоб при таком рассеянии оно могло себя проанализировать. Другими словами, головной мозг представляется нам орудием анализа по отношению к полученному движению и орудием выбора по отношению к движению произведенному. Но и в том, и в другом случае роль его сводится к передаче и к разделению движения. Для познания нервные элементы не работают ни в высших центрах коркового вещества, ни в спинном мозгу: они только сразу намечают множественность возможных действий или организуют одно из них. Восприятие появляется в том момент, когда полученный материей импульс не продолжается в необходимой реакции. Восприятие располагает пространством в той мере, в какой действие располагает временем. В материи есть нечто сверх того, а не отличное от того, что дано фактически.

   ! Прошлое переживает себя в двух различных формах: 1) в двигательных механизмах, 2) в независимых воспоминаниях.  !! Узнавание присутствующего предмета совершается при помощи движений, когда оно исходит от объекта, при помощи представлений, когда оно исходит от субъекта.  !!! От расположенных по пути времени воспоминаний незаметными степенями переходят к движениям, которые рисуют зарождающееся или возможное действие этих воспоминаний в пространстве. Мозговые повреждения могут отозваться на этих движениях, но не на воспоминаниях.

      Не существует душевного состояния, как бы просто оно ни было, которое не менялось бы каждое мгновение, потому что нет сознания без памяти, нет продолжительности состояния без прибавления к чувству данного момента воспоминания о моментах прошлых. В этом и состоит длительность. Внутренняя длительность есть непрерывная жизнь памяти, продолжающей прошлое в настоящем, будет ли это настоящее отчетливо заключать в себе образ постоянно растущего прошлого, или – что вернее – свидетельствовать своим непрерывным качественным изменением о бремени, которое приходится тащить за собой и которое становится все тяжелее по мере старения. Без этого переживания прошлого в настоящем не было бы длительности, была бы только мгновенность.

      “Привычность” предметов повседневного опыта зависит от вызываемого автоматизма реактивных движений, а не от присутствия образа-воспоминания, удваивающего образ-восприятие, как в случае узнавания лица. Образование воспоминания никогда не бывает позднее образования восприятия; по необходимости они одновременны. Отношение чистого воспоминания к восприятию аналогично отношению изображения в зеркале к предмету, находящемуся перед зеркалом. Предмет можно не только видеть, но и трогать; он реагирует на нас, как и мы на него; он богат возможными действиями; он является действенным; изображение же не действенно, виртуально, и хотя оно и подобно предмету, но не способно делать ничего, что делает последний. Наше актуальное существование, по мере того, как оно развертывается во времени, удваивается существованием виртуальным, изображением в зеркале. Каждое мгновение нашей жизни дает, следовательно, две стороны: оно актуально и виртуально, восприятие с одной стороны, и воспоминание – с другой. Оно расщепляется в то время, как наступает, или, лучше сказать, оно состоит в самом  этом расщеплении, ибо мгновение настоящего, будучи всегда переходом, неуловимой границей между непосредственным прошлым, которого уже нет, и непосредственным будущим, которое еще не наступило, обратилось бы в простую абстракцию, если бы именно не существовало подвижного зеркала, беспрерывно отражающего восприятие в виде воспоминания. Раздвоение в каждое мгновение на восприятие и воспоминание относится к совокупности всего, что мы видим, слышим, испытываем, ко всему, что мы есть, вместе со всем, что нас окружает. Если это раздвоение дойдет до нашего сознания, то нам явится разом, как восприятие и как воспоминание, целокупность всего нашего настоящего.

      Бодрствовать и хотеть – одно и то же. В состоянии бодрствования все существо подчинено одной цели, или идее, а остальные вытеснены; в состоянии сна нет организующего начала, или оно сильно ослаблено. Сознание тем лучше уравновешено, чем более оно напряжено, устремляясь к действию, тем более оно колеблется, чем оно более ослаблено, переходя в род сновидения. Между этими крайними плоскостями расположены промежуточные уровни сознания приспособления к реальности. Бодрствовать – значит исключать, выбирать, постоянно сосредоточивать целокупность рассеянной жизни сновидения на едином пункте, - именно там, где ставится практическая проблема.  

 

   Как разрешить противопоставление единства и множественности? Об этом мы рассуждаем единственным доступным нам способом, т.е. исходя из каждодневного опыта, в терминах однородного времени и пространства. Наше представление о единстве и множественности не может быть другим без самопознания.

     Противопоставление души и тела разрешается тройным противопоставлением непротяженного протяженному, качества количеству и свободы необходимости. Если наша концепция роли тела, если наши анализы чистого восприятия и чистого воспоминания должны уяснить с какой-либо стороны соотношение тела и духа, то лишь при условии отстранения или смягчения этих трех противоположностей. Рассмотрим же здесь по очереди, представляя их в более метафизической форме, выводы, которые мы желали получить исключительно из психологии.

   1. Если вообразить, с одной стороны, протяженность действительно разделенную на частицы, а с другой – сознание с его ощущениями неэкстенсивными (Экстенсивный -направленный в сторону только количественного увеличения, а не в сторону увеличения качества. Интенсивный – направленный в сторону качественного увеличения.)  сами по себе , которые проецируются в пространство, то очевидно, что нельзя найти ничего общего между этой материей и этим сознанием, между телом и духом. Но это противопоставление восприятия и материи есть искусственное создание разума, который разлагает и вновь слагает по своим привычкам и своим законам: оно не дано непосредственной интуиции. Нам даны неэкстенсивные (неколичественные) ощущения: как могли они войти в пространство, выбрать там место, наконец, там координироваться для создания универсального опыта? Реальное точно так же не есть протяжение, разделенное на независимые части: не имея никакого возможного отношения к нашему сознанию, как может дать оно серию изменений, порядок которых и отношения с точностью соответствовали бы порядку и отношениям наших представлений? То, что дано, что реально, есть нечто промежуточное между разделенным протяжением и чистой непротяженностью, это то, что мы назвали экстетнсивным. Экстенсивность есть наиболее очевидное качество восприятия. Уплотняя и подразделяя ее с помощю абстрактного пространства, подведенного нами под нее, для потребностей действия, мы образуем протяжение бесконечно делимое. Наоборот, утончая ее, заставляя ее то растворятся в аффективных ощущениях, то улетучиваться в подделках чистых идей, мы получаем те неэстенсивные ощущения, из которых потом тщетно пытаемся воссоздать образы. И оба противоположные направления, в которых мы продолжаем эту двойную работу, естественно нами открываются, ибо из необходимостей действия вытекает, что протяжение разбивается для нас на совершенно независимые предметы (отсюда указание для подразделения протяжения) и что незаметными степенями переходят от чувства к восприятию (отсюда стремление предполагать восприятие все более и более неэкстенсивным). Но наш разум, роль которого именно устанавливать логические различения и, следовательно, резкие противопоставления, устремляется поочередно по обоим путям и по каждому идет до конца. Он возводит на одном конце бесконечно делимое протяжение, а на другом – совершенно не экстенсивные ощущения. Так он создает противоположение, которое затем и созерцает.

   2.Гораздо менее искусственно противоположение качества количеству, т.е. сознания движению: это второе противоположение радикально только, если сначала принять первое. Предположите, что качества вещей сводятся к неэкстенсивным ощущениям, поражающим сознание, так что качества эти представляют собой только как бы символы, однородные и измеримые изменения, происходящие в пространстве, и вы вынуждены тогда вообразить между этими ощущениями и этими изменениями непонятное соотношение. Наоборот, откажитесь от установления между ними априори этой искусственной противоположности: вы увидите, как одна за другой падут преграды, их разделявшие. Прежде всего, неверно, что свернутое в себе самом сознание присутствует при внутреннем шествии неэкстенсивных восприятий. Переместите чистое восприятие в сами вещи, и вы избегнете первого препятствия. Правда, вы встретите другое: однородные и измеримые изменения, над которыми оперирует наука, принадлежат, как кажется, множественным и независимым элементам, каковы атомы, и суть только их проявления; эта множественность станет между восприятием и его объектом. Но если разделение противоположности чисто относительно к нашему возможному действию на нее, то идея независимых телец тем более схематична и временна; к тому же сама наука позволяет нам устранить ее. Так падает и вторая преграда. Остается пройти еще одно расстояние, отделяющее разнородность качеств от кажущейся однородности движений в протяженности. Но именно потому, что мы устранили элементы – атомы или что-либо иное, в которых эти движения совершаются, не может быть речи о движении, являющемся моментом движущегося тела, абстрактного движения, изучаемого механикой, которое, в сущности, есть только общая мера конкретных движений. Как может это абстрактное движение, которое становится неподвижностью, если переменить точку отправления, обосновать изменения реальные, т.е. ощущаемые? Составленное из ряда мгновенных положений, как может оно заполнить дление, части которого продолжаются одна в другую? Остается стало быть возможной единственная гипотеза, что конкретное движение, способное, подобно сознанию, продолжать свое прошлое в настоящем, способное повторяясь, порождать чувственные качества, есть уже нечто от сознания, есть уже нечто от ощущения. Оно тоже ощущение, но растворенное, распределенное на бесконечно большое число моментов; то же самое ощущение, вибрирующее, как мы говорили, внутри. Тогда остается выяснить один последний пункт: как происходит сжатие, конечно уже не однородных движений в отдельные качества, но менее разнородных изменений в изменения более разнородные? На этот вопрос отвечает наш анализ конкретного восприятия: это восприятие, живой синтез чистого восприятия и чистой памяти, неизбежно резюмирует в свой кажущейся простоте огромную множественность моментов. Между чувственными качествами, рассматриваемыми, и теми же качествами, обсуждаемыми как измеримые изменения, различие только в ритме дления, различие внутреннего напряжения. Таким образом, идеей напряжения мы старались устранить противопоставление качества количеству, идее экстенсивности – противоположение непротяженного протяженному. Экстенсивность и напряжение допускают многочисленные ступени, но всегда определенные. Функция разума в том, чтоб отделить от этих родов, экстенсивности и напряжения, их пустое содержащее, т.е. однородное пространство и чистое количество, и тем подставить вместо гибких реальностей, допускающих степени, окоченелые абстракции, родившиеся от потребностей действия, которые надо принимать или не принимать, и тем ставить мышлению дилеммы, ни одна альтернатива которых не принимается вещами.

   3.Но если так рассматривать отношения протяженного к непротяженному, количества к качеству, станет менее трудно понять третье и последнее противопоставление – свободы и необходимости. Абсолютная необходимость будет представлена совершенной однозначностью последовательных моментов дления между собою. Так ли это относительно дления материальной вселенной? Можно ли математически выводить каждый момент его из предшествующего момента? Всюду в нашем исследовании, для удобства изучения, мы именно это и предполагали, и действительно расстояние между ритмом нашего дления и ритмом потока вещей таково, что связность вещей природы, столь глубоко изученная одной новейшей философией, должна практически быть для нас необходимостью. Сохраним же нашу гипотезу, хотя ее следовало бы смягчить. Даже тогда свобода не будет в природе царством в царстве. Мы говорили, что эту природу можно рассматривать как нейтрализованное и, следовательно, скрытое сознание, возможные проявления которого взаимно сталкиваются и уничтожаются именно в тот момент, когда они хотят обнаружиться. Первые проблески, бросаемые на нее индивидуальным сознанием, освещают ее неожиданным светом: это сознание только отстранило препятствие, извлекло из реального целого виртуальную часть, выбрало и высвободило то, что его интересует; и если этим разумным выбором оно свидетельствует, что по форме принадлежит духу, оно черпает из природы свой материал. Присутствуя при зарождении этого сознания, мы в то же время видим, как вырисовываются живые тела, способные, даже в самой простой своей форме, к самопроизвольным и непредвиденным движениям. Прогресс живой материи состоит в дифференциации функций, приводящей сперва к образованию, затем к постепенному усложнению нервной системы, способной регулировать раздражения и организовывать действия: чем более развиваются высшие центры, тем многочисленнее становятся двигательные пути, между которыми одно и то же раздражение предложит действию выбор. Все больший простор, оставляемый движению в пространстве, - вот, что мы наблюдаем. Чего не видно, это напряжения растущего и сопутствующего сознания во времени. Не только памятью прежнего опыта сознание это все лучше и лучше удерживает прошлое, чтоб организовать его с настоящим в более богатом и более новом решении, но, живя более интенсивной жизнью, сокращая памятью непосредственного опыта растущее число внешних моментов в своем наличном длении, оно становится более способным создавать акты, внутренняя непредопределенность которых, распределяясь на какую угодно множественность моментов материи, тем легче проскользнет через петли необходимости. Так, рассматриваемая во времени или в пространстве, свобода всегда, по-видимому, пускает в необходимость глубокие корни и тесно с нею организуется. Дух черпает из материи восприятия, из которых он извлекает себе пищу и возвращает их материи в форме движения, в котором он запечатлел свою свободу.

 

     Мы воспринимаем мелодию целиком и полностью, как единое и нераздельное. Прибегая к данной аналогии в восприятии окружающего мира мы, цельную мелодию раскладываем на ряд отличных одна от другой нот. Мы слушаем мелодию и в то же время как бы видим ее, уподобляясь дирижеру оркестра, глядящему на свою партитуру. Мы представляем себе на воображаемом листе бумаги ноты, стоящие рядом с другими; мы думаем о клавиатуре, на которой играют, о смычке, который ходит взад-вперед, о музыкантах, разыгрывающих каждый свою партию. Отделимся от этих пространственных образов: останется чистая изменчивость, довлеющая сама себе, ничуть не связанная с меняющейся “вещью”. Изменчивость не предполагает субстанции. Мелодия может подходить к концу, но начальная ее фраза, которая фактически не звучит, по-прежнему присутствует в настоящем, она составляет с одного конца до другого непрекращающееся настоящее. Случается, в виде исключения, что внимание сразу отрывается от своего интереса к жизни: тотчас же, как по волшебству, прошлое становится вновь настоящим. У лиц, перед которыми встает угроза внезапной смерти, у альпиниста, низвергающегося в глубину пропасти, у утопающих, у повешенных, может произойти резкий поворот во внимании, как бы изменение в направлении сознания: обращаясь до тех пор к будущему и поглощенное потребностями действия, оно внезапно теряет к этому интерес. Этого достаточно, чтобы тысячи “забытых” мелочей вспомнились, чтобы вся история личности развернулась перед ней как панорама. Следовательно, прошлое тут было, но не делалось того, что было нужно, чтобы его заметить.

 

   Выдвигающие проблему свободы представляют себе “Я” как нечто, помещенное среди двух расходящихся направлений. Детерминисты утверждают, что окончательно выбранное направление было единственно возможное направление, а приверженцы свободы воли говорят, что можно было бы остановиться и на другом направлении. Спор этот основан на иллюзии, благодаря которой мы одновременно себе представляем последовательные фазисы мышления и действия. Берут совершившийся факт, а не совершающийся факт, представляют себе протекшее, а не протекающее время. Но свободный акт совершается в протекающем, а не в истекшем времени. Нет “Я”, помещенного среди двух направлений, а имеется только “Я” на пути вечного превращения, проходящее через различные состояния души, пока оно не разрешается в действие. Ошибка всегда происходит оттого, что представляют себе последовательность под формой одновременности, а время как функцию от пространства. 

 

 

 

   Все в истории мира: зарождение вселенной, солнечной системы, жизни на земле, человека, его история произошли одновременно с зарождением моего (вашего) сознания. Все события происходящие вне поля моего сознания происходят одновременно. Представлять себе прямую времени, уходящую в прошлое, в корне не верно. Иллюзия такого представления рождается от истории нашей собственной жизни, вернее от неправильной привычки ее понимать.  Располагать историю мира по шкале времени можно только чисто условно; даты тогда будут номером каталога, который хранится в архиве. Время это память. Для лучшего понимания, мы должны все явления, внешние и внутренние, объяснить в терминах сознания. А сознание состоит из двух вещей: восприятия и памяти. Мы видим, слышим, чувствуем мир не через посредство мертвого, не через посредство материи воплощенной в органы нашего тела и улавливающих фотоны физиков. В ночь с 1 на 2 ноября 1992 года, во время сна, перед первым выходом на работу, я ясно и четко, как при бодрствующем сознании видел один специфический коридор по которому я прошел несколько часов спустя. Коридор не был похож ни на что, виденное мною раньше, что доказывает способность человека при определенных обстоятельствах воспринимать мир без посредства органов своего тела. Что же мешает человеку достичь постоянного контакта со вселенной, без посредства несовершенных органов? Ведь тогда не было бы слепоты, глухоты и т.д. Что мешает мне просто повторить этот опыт? Кроме восприятия и памяти сознание еще обладает способностью перемещения. Что заставляет нас в бодрствующем состоянии почти постоянно ощущать мир внешним, изолированным от нас?

   Астроном может предсказать затмение или иное небесное событие на тысячи, миллионы лет вперед или назад по тому, что события эти происходят “одновременно”, а уровень памяти астронома позволяет сделать обобщение. Он видит их одновременно. Для меня “сейчас” всегда ново, оно включает в себя все старое, но в целом остается новым. Эволюция жизни, доказанная мертвой материей или, процессами формирования зародыша не касается моего “сейчас”, не оказывает на него ни какого влияния, так же, как незначительные события происходящие на другом континенте. Можно ли согласится с тем, что меня породили папа и мама, которые в свою очередь произошли от своих родителей и так до высших приматов, до одноклеточного? Ведь у меня есть память других жизней.

   Память может мыслить пространство и время, но оно мыслит их не в пространстве и времени. Память не может быть линейно измерена. События находящиеся в ней в хронологическом порядке, на самом деле не имеют расстояния между собой, по этому не может существовать утверждение «раньше-позже», «причинно-следственная связь». Я делаю такой вывод на основании того, что могу вернутся в актуально настоящем к любому эпизоду памяти, и сделать его первым. При множестве эпизодов они образуют единство. Можно отделить одно от другого, но являясь неразрывными, они тем самым едины. Эпизоды, вызываемые памятью обуславливаются «настоящим» для рациональных целей повседневной жизни; но чем «мощнее» память, чем она изощреннее и богаче, тем более тонкие и сложные эпизоды вызываются. Поскольку память постоянно усложняется, происходит самоуглубление, саморазвитие, и мы вырываемся из детерминизма.

 

     Страх, любовь, уважение также необходимы человеку, как пища, одежда, жилье. Почему же мы должны их считать менее реальными или материальными чем вторые? Однако мы не можем описать эмоции и чувства в терминах количества. Таблица Менделеева считается вечной вне зависимости открыта она живыми существами, и сохраняется ли она в их памяти. Ее не относят к разряду живого по тому, что в ней не наблюдаются процессы с химическими элементами таблицу составляющими. Жизнь же считается длящейся до тех пор, пока наблюдаются упомянутые процессы. Но пока жизнь длится, живое существо такая же реальность как абстрактная идея (таблица Менделеева). Жизнь отличается от абстрактной идеи? Отличается. Можно представить жизнь при помощи абстрактной идеи? Нельзя. При помощи абстрактной идеи можно представить только другую абстрактную идею и, следовательно, нельзя сравнивать ее с жизнью. Все наше представление мира есть абстрактные идеи включая абстрактное время и пространство. Мы не имеем право сравнивать их форму и длительность с жизнью. Все что мы видим, это одушевленное тело, которое вдруг начинает распадаться потеряв чувствительность. Это наш самый непосредственный опыт. Он абстрактен? Нет, он входит в нашу жизнь на ряду с другими событиями описываемыми нашими чувствами. Когда уходит из жизни близкий нам человек, мы ощущаем огромное опустошение и печаль от этого. Они столь же реальны как таблицы и законы. Однако если бы мы знали, что близкий человек оставшись в живых был бы нам географически навсегда недоступен, если бы мы в результате каких-то очень серьезных обстоятельств, которые трудно себе представить в современном техническом мире были бы от него отрезаны так, что даже не знали бы жив он или нет, причем без малейшей надежды, то мы испытывали бы такое же опустошение и печаль. Но человек этот мог бы быть, при этом, живым и здоровым и успешно пережить нас. Значит переживаемые нами ощущения не являются еще доказательством «существования смерти противоположной жизни», они могут быть только доказательством прекращения наших отношений. То что мы видим, это похоронка на живого человека, который решил скрыться ото всех, и еще абстрактное толкование реальности. Похоронка реальна, не реален смысл вкладываемый в нее.

   Философы почти не занимались идеей небытия. Однако она часто бывает скрытой пружиной, невидимым двигателем философской мысли. С первого пробуждения мышления она-то и выдвигает вперед, прямо навстречу сознанию, мучительные проблемы, вопросы, на которых нельзя остановиться, не испытывая головокружения. Я тогда лишь начал философствовать, когда у меня возник вопрос, почему я существую; и когда я отдал себе отчет в связи, соединяющей меня с остальной Вселенной, затруднение было только отстранено: я хочу знать, почему существует Вселенная, и если я связываю Вселенную с имманентным или трансцендентным Принципом, поддерживающим или создающим ее, моя мысль успокаивается на этом принципе только на несколько мгновений; возникает та же самая проблема, на этот раз во всей ее полноте и всеобщности: почему нечто существует? как это понять? И здесь, в этой работе, где материя была определена как род спуска, этот спуск как перерыв в подъеме, а этот подъем - как возрастание, словом, где в основу вещей был положен Принцип творчества, возникает тот же вопрос: как, почему существует скорее этот принцип, чем ничто? Если я отстраню теперь эти вопросы, чтобы перейти к тому, что скрывается за ними, то вот что я обнаружу. Существование предстанет передо мной как победа над небытием. Я говорю себе, что здесь не могло, даже не должно было что-то быть, и я тогда удивляюсь тому, что здесь нечто есть. Или я представляю себе всякую реальность распростертой на небытии, как на ковре: вначале было небытие, а в придачу явилось и бытие; или, если нечто всегда существовало, то нужно, чтобы небытие всегда служило ему субстратом или вместилищем и, следовательно, вечно ему предшествовало. Стакан может быть всегда полным, и тем не менее наполняющая его жидкость всегда занимает пустоту. Точно так же бытие могло всегда присутствовать: это не мешает тому, чтобы небытие, которое наполнено и как бы закупорено бытием, существовало до него, если не de facto, то de jure. Словом, я не могу отделаться от представления, что заполненное есть узор, канвою которому служит пустота, что бытие наложено на небытие и что идея «ничто" содержит в себе меньше, чем идея "чего-то". Отсюда и проистекает вся тайна. Нужно на тайну эту направить свет. Это особенно необходимо, если в основу вещей помещают длительность и свободный выбор. Ибо пренебрежение, выказываемое метафизикой ко всякой реальности, которая длится, вызвано именно тем, что она достигает бытия, лишь проходя через  «небытие", а также тем, что существование, которое длится, кажется ей недостаточно сильным, чтобы победить несуществование и самому занять его место. По этой причине, главным образом, она и склонна наделить истинное бытие существованием логическим, а не психологическим или физическим. Ибо природа чисто логического существования такова, что оно по видимости самодостаточно и полагается единственно благодаря силе, имманентной истине. Если я задаюсь вопросом, почему скорее существуют тела и души, чем ничто, я не нахожу ответа. Но то, что логический принцип, например, А = А, способен творить самого себя, побеждая в вечности небытие, кажется мне естественным. Появление круга, нарисованного мелом на доске, - нечто, нуждающееся в объяснении: это вполне физическое существование само по себе не обладает ничем, чтобы победить несуществование. Но алогическая сущность" круга, то есть возможность начертить его по известному закону, другими словами, его определение, есть нечто такое, что кажется мне вечным; у него нет ни места, ни даты, ибо нигде ни в какой момент возможность начертить круг не имела начала. Предположим же - как принцип, на котором основаны и проявлением которого служат все вещи, - существование того же рода, что существование определения круга или аксиомы А = А: тайна существования рассеивается, ибо бытие, лежащее в основе всего, полагается тогда в вечном, как и сама логика. Правда, "нам придется принести весьма значительную жертву. Если принцип всех вещей существует наподобие логической аксиомы или математического определения, то сами вещи должны будут вытекать из этого принципа, как приложения аксиомы или как следствия определения, и ни в вещах, ни в их принципе не останется больше места для действующей причинности, понимаемой в смысле свободного выбора.

   Итак, образ уничтожения всего, по сути дела, никогда не может быть создан мыслью. Усилие, с помощью которого мы стремимся создать этот образ, в конце концов просто заставляет нас колебаться между видением внешней реальности и видением реальности внутренней. В этом пере-бегании нашего разума от внешнего ко внутреннему и обратно есть точка, находящаяся на равном расстоянии от обоих, где нам кажется, что мы перестали уже замечать одно и еще не замечаем другого: там-то и формируется образ небытия. На самом же деле, дойдя до этой общей точки, мы замечаем и одно, и другое, а при таком определении образ небытия является образом, наполненным вещами, содержащим одновременно и образ субъекта, и образ объекта, а вдобавок вечные скачки с одного на другой и вечный отказ когда-либо остановиться окончательно на одном из двух. Очевидно, что не это небытие мы могли бы противопоставить бытию, поместить его перед бытием или под ним, так как оно заключает уже существование в целом. Но нам могут сказать, что представление о небытии - явно или скрыто - входит в рассуждения философов в форме не образа, но идеи. С нами согласятся в, том, что невозможно вообразить себе уничтожение всего, но будут утверждать, что мы можем постичь его разумом. Можно понять, говорил Декарт, многоугольник в тысячу сторон, хотя нельзя себе его вообразить: достаточно ясно представить себе возможность его построения. То же самое относится к идее уничтожения всех вещей. Нет ничего проще, скажут нам, чем тот процесс, путем которого строится эта идея. Не существует, действительно, ни одного предмета нашего опыта, уничтожения которого мы не могли бы предположить. Распространим это уничтожение с первого предмета на второй, потом на третий и так далее, сколь угодно долго: небытие будет не чем иным, как пределом, к которому стремится эта операция. И небытие, согласно такому определению, действительно есть уничтожение всего. - Таков тезис. Достаточно рассмотреть его в этой форме, чтобы заметить скрывающуюся в нем нелепость. В самом деле, идея, во всех своих частях построенная разумом, будет идеей лишь при том условии, что части способны существовать вместе: она сведется к простому слову, если элементы, соединяемые для ее формирования, изгоняют друг друга по мере того, как их собирают. Когда я даю определение круга, то без труда представляю круг черный или белый, круг из картона, из железа или меди, круг прозрачный или матовый, но не круг четырехугольный, ибо закон образования круга исключает возможность ограничить эту фигуру прямыми линиями. Так и разум может представить себе уничтоженной какую угодно существующую вещь; но если бы уничтожение разумом чего бы то ни было оказалось такой операцией, механизм которой предполагал бы, что она совершается над частью Целого, а не над самим Целым, то распространение этой операции на всю совокупность вещей могло бы стать нелепостью, противоречащей самой себе, и идея уничтожения всего представляла бы, может быть, те же самые черты, что и идея квадратного круга: это была бы уже не идея, а всего только слово. Рассмотрим же ближе механизм этой операции. Предмет, который уничтожают, может быть или внешним, или внутренним: это вещь или состояние сознания. Возьмем первый случай. Я мысленно уничтожаю внешний предмет: на том месте, где он был, "ничего больше нет". Конечно, нет ничего от этого предмета, но место его занял другой предмет: в природе не существует абсолютной пустоты. Допустим, однако, что абсолютная пустота возможна; но не об этой пустоте я думаю, когда говорю, что, раз предмет уничтожен, он оставляет свое место незанятым, ибо, согласно гипотезе, здесь речь идет о месте, то есть о пустоте, ограниченной определенными контурами, то есть о чем-то вроде вещи. Таким образом, пустота, о которой я говорю, является, по существу, только отсутствием определенного предмета, который сначала был здесь, а сейчас в другом месте, и поскольку он не находится больше на своем прежнем месте, он оставляет, так сказать, позади себя пустоту от самого себя. Какое-нибудь существо, не наделенное памятью или предвидением, никогда не произнесло бы здесь слово "пустота" или "небытие"; оно просто выразило бы то, что тут находится и что оно воспринимает; находится же тут и воспринимается наличие той или другой вещи, но отнюдь не отсутствие чего бы то ни было. Отсутствие возможно только для существа, способного к воспоминанию и ожиданию. Оно вспомнило о предмете и ожидало, быть может, его встретить; оно находит другой, и, говоря, что не находит ничего, что наталкивается на небытие, оно выражает этим разочарование в своих надеждах, порожденных, в свою очередь, воспоминаниями. Если бы даже оно не ожидало встретить предмет, то, говоря, что предмета больше нет там, где он был, оно выражало бы этим возможное ожидание этого предмета и опять-таки разочарование в возможных надеждах. То, что воспринимает оно в действительности, о чем ему удается на самом деле думать, - это присутствие прежнего предмета на новом месте или присутствие нового предмета на прежнем месте; все остальное, что выражается в отрицательной форме такими словами, как "небытие" или "пустота", есть скорее аффект, чем мысль, или, точнее говоря, аффективная окраска мысли. Идея уничтожения или частичного небытия формируется здесь, следовательно, в ходе замены одной вещи другой, если только эта замена мыслится таким интеллектом, который предпочитает удерживать прежнюю вещь на месте новой или по крайней мере представляет себе это предпочтение как возможное. Она предполагает с субъективной стороны предпочтение, со стороны объективной - замену, и является не чем иным, как соединением, или, скорее, взаимодействием этого чувства предпочтения и этой идеи замены. Таков механизм операции, путем которой наш разум уничтожает один предмет и доходит до того, что представляет себе во внешнем мире частичное небытие. Посмотрим теперь, как он представляет его себе внутри себя самого. Очевидно, что внутри нас мы опять-таки констатируем те явления, которые происходят, а не те, которые не происходят. Я испытываю ощущение или эмоцию, я познаю идею, я принимаю решение: мое сознание воспринимает эти факты, которые являются наличиями, и не существует момента, когда факты такого рода не присутствовали бы во мне. Я, конечно, могу мысленно прервать течение моей внутренней жизни, предположить, что я сплю без сновидений или что я перестал существовать, но в тот самый момент, когда я делаю это предположение, я познаю себя, я воображаю себя наблюдающим за моим сном или переживающим мое уничтожение, и я отказываюсь от восприятия самого себя изнутри только для того, чтобы укрыться во внешнем восприятии самого себя. Это значит, что и здесь тоже заполненное всегда следует за заполненным и что интеллект, который был бы только интеллектом, который не испытывал бы ни сожаления, ни желания, который сообразовывал бы свое движение с движением своего объекта, - не постиг бы даже отсутствия или пустоты. Понятие пустоты возникает здесь тогда, когда сознание, задерживаясь на самом себе, сохраняет связь с воспоминанием о прежнем состоянии, тогда как налицо уже другое состояние. Понятие это - всего лишь сравнение того, что есть, с тем, что могло бы или должно было быть, сравнение полного с другим полным. Одним словом, идет ли речь о пустоте в материи или о пустоте в сознании, представление о пустоте всегда будет представлением полным, распадающимся при анализе на два положительных элемента: идею замены, отчетливую или смутную, и чувство желания или сожаления - испытываемое или воображаемое. Из этого двойного анализа следует, что идея абсолютного небытия, понимаемого как уничтожение всего, есть идея, разрушающая саму себя, псевдоидея, не более чем слово. Если упразднить вещь значит заменить ее другою, если мыслить отсутствие вещи возможно только через более или менее ясное представление о наличии какой-нибудь другой вещи, словом, если уничтожение обозначает прежде всего замену, то идея "уничтожения всего" так же нелепа, как идея квадратного круга. Нелепость эта не бросается в глаза, потому что не существует отдельного предмета, уничтожения которого нельзя было бы предположить; а из того, что не запрещено уничтожать мысленно по очереди любую вещь, делают вывод, что их можно уничтожить все вместе. При этом не замечают, что уничтожение каждой вещи поочередно состоит именно в постепенной замене одной вещи другою, а потому уничтожение абсолютно всего предполагает настоящее противоречие в терминах, ибо эта операция должна была бы состоять в разрушении самого условия, дающего ей возможность совершиться. Но иллюзия всегда стойка. Из того, что уничтожение одной вещи фактически состоит в замене ее другой, не делают, не хотят делать вывода, что мысленное уничтожение какой-нибудь вещи предполагает мысленную же замену старой вещи новой. С нами согласятся, что одна вещь всегда заменяется другой и даже что наш ум не может мыслить исчезновения одного предмета, внешнего или внутреннего, не представляя себе - правда, в неопределенной и смутной форме, - что его заменяет другой предмет. Однако прибавят при этом, что представление исчезновения есть представление явления, совершающегося в пространстве или, по крайней мере, во времени, что оно еще предполагает, следовательно, возникновение образа и что в данном случае дело идет именно о том, чтобы освободиться от воображения и обратиться к чистой мыслительной способности. Нам скажут: "не будем более говорить об исчезновении или уничтожении - это операции физические. Не будем более представлять, что предмет А уничтожен или отсутствует. Скажем просто, что мы мыслим его "несуществующим". Уничтожать его значит воздействовать на него во времени и, может быть, даже в пространстве: это значит, следовательно, принять условия пространственного или временного существования и признать, что один предмет взаимосвязан со всеми другими предметами таким образом, что его исчезновение тотчас же восполняется. Но мы можем освободиться от этих условий: достаточно, чтобы усилием абстракции мы вызвали представление только об одном предмете и, условившись сначала считать его существующим, затем одним мысленным росчерком пера перечеркнули это условие. Предмет перестанет тогда существовать в силу нашего повеления". Идея предмета, познаваемого как "несуществующий", более содержательна, чем идея этого же предмета, познаваемого как "существующий", ибо идея предмета "несуществующего" есть по необходимости идея предмета "существующего", и кроме того, представление исключения этого предмета наличной реальностью, взятой в целом.

   Кинематограф использует ряд неподвижных снимков создавая движение, содержащее в себе субстрат неподвижности. Таково также искусство нашего познания. Вместо того, чтобы слиться с внутренним становлением вещей, мы помещаемся вне них и воспроизводим их становление искусственно. Мы схватываем почти мгновенные отпечатки с проходящей реальности, и так как эти отпечатки являются характерными для этой реальности, то нам достаточно нанизывать их вдоль абстрактного единообразного, невидимого становления, находящегося в глубине аппарата познания, чтобы подражать тому, что есть характерного в самом этом становлении. Восприятие, мышление, язык действуют таким образом. Идет ли речь о том, чтобы мыслить становление или выражать его или даже воспринимать, мы приводим в действие нечто вроде внутреннего кинематографа. Резюмируя предшествующее, можно, таким образом, сказать, что механизм нашего обычного познания имеет природу кинематографическую.

В сугубо практическом характере этой операции не может быть никакого сомнения. Каждый из наших поступков имеет целью известное проникновение нашей воли в реальность. Между нашим телом и другими телами существует известное взаимное размещение, подобное размещению стекляшек, составляющих ту или иную фигуру калейдоскопа. Наша деятельность дает одно размещение за другим, каждый раз заново сотрясая калейдоскоп, но не интересуясь самим сотрясением и замечая только новую фигуру. Таким образом, знание, которое она получает об операции природы, должно точно соответствовать тому интересу, который имеется у нее к собственной операции. В этом смысле можно было бы сказать, если бы это не было злоупотреблением известного рода сравнениями, что кинематографический характер нашего познания вещей зависит от калейдоскопического характера нашего приспособления к ним.

   Возьмем полет стрелы. Считается что в каждое мгновение стрела находится в определенной точке пространства. В пределе, при бесконечно коротком времени она становится неподвижной, ее координаты в это мгновение определены совершенно точно. Но тогда стрела получается неподвижной на протяжении всего пути. Однако мы видим летящую стрелу между пунктами А и В. Мы утверждаем что в точке пространства С, лежащей посередине, стрела была. Но если бы она там была, то там бы и осталась. При времени равном нулю, путь тоже равен нулю, значит тело неподвижно. Если тело было неподвижно, а затем, не получив импульса вдруг переместилось это нарушение законов природы и повседневного опыта. Движение от А к В неразрывный акт. Возьмем два примера. Один: жизнь человека, процесс развития через детство, юность, зрелость к старости; и другой описание движения стрелы по траектории. Оба процесса развиваются в абсолютном времени; в одном мы видим постепенное изменение формы, в другом – изменение координаты. Но оба процесса мы видим кинематографически, то есть как ряд неподвижных снимков. Процесс нашей жизни можно лишь условно разбить на возрастные пункты; такой разбой означает только то, что мы успеваем заметить различие и констатировать его. Если бы мы обладали бесконечно большим вниманием, то могли бы насчитать бесконечно много таких возрастных пунктов и пришли бы к пониманию длительности реальности, на которой невозможно сосредоточиться. К тому, что нет разрывов в непрерывном изменении формы. Таким образом время, представляющееся нам как визуальное изменение формы не существует. Не изменений видимых нами не существует, а трактовки их. Движение стрелы, стало быть, тоже не раздельный процесс, разбиваемый на бесконечно большой ряд изменений, которых на самом деле нет. Ряд бесконечных, отличных друг от друга изменений, не может дать в результате суммирования одно единственное изменение. Если я одну руку поднял, а другую опустил, то мы имеем с одной стороны два разных движения, а с другой одно, в зависимости от точки зрения. Это будет верно, вне зависимости, совершались ли движения одновременно или последовательно; главное – они неразрывны, между ними нет перерывов, поскольку вся жизнь есть непрерывное изменение, то изменение в привычном понимании исчезает. Мы не можем представить себе изменение иначе, как мелькание неподвижностей. Наша способность повторить сложные движения человека после одного просмотра не распространяется на науку. В ней, что бы что-то понять, мы должны добиться и остановиться на фотографии, на элементарном неразложимом далее акте. Складывание этих актов дает нам все возможные картины мира.

   Отсюда вытекает известная концепция длительности, проходящая через всю философию Идей, а также концепция отношения времени к вечности. Для того, кто проникает в становление, длительность предстает самой жизнью вещей, самой глубинной реальностью. Формы, которые разум изолирует и заключает в понятия, являются тогда только снимками с меняющейся реальности. Это - моменты, встречающиеся на пути длительности, и именно потому, что перерезали нить, соединявшую их со временем, они и не длятся более. Они стремятся смешаться с их собственным определением, то есть с искусственным построением и символическим выражением, являющимися их интеллектуальным эквивалентом. Они, если угодно, вступают в вечность: но то, что они имеют вечного, составляет единое с тем, что они имеют нереального. Вечность подвижности возможна только тогда, когда она опирается на вечность неизменяемости, которую она развертывает в цепь, не имеющую ни начала, ни конца. 

 

    Научные законы есть доказательство детерминизма материи, абсолютной связанности, отсутствия свободы. Абстрактное понятие пространства и времени доказывает только то, что с их помощью можно развивать науки и придумывать все более хитроумные и сложные устройства; но этим не доказывается реальное существование двух упомянутых понятий. Просто при их помощи можно «успешно» воздействовать на материю. Раз весь мир действует согласно закону, то он должен быть исчислим, если не по количеству материи, то по количеству законов. Если законов бесконечно много, то одни будут нарушать другие и тем отменят всякие законы. Объясним это. Понятия порядок и беспорядок выражают ту мысль, что в первом случае в устройстве системы есть очевидные для всех закономерности, - законы, а во втором их нет. Но ученые утверждают что нет ничего в мире что не объяснялась бы законами, что любая часть материи, или вся в целом материя при одних и тех же условиях будет вести себя одинаково. Таким образом понятие беспорядка это просто более сложный порядок, закономерность которого еще не выявлена. Стало быть есть только порядок, а употребление слова «беспорядок» подчеркивает отношение сознания к исследуемой системе как к непознанной, с не уловленной закономерностью. Ученые понимают развитие науки, как все более точное раскрытие реальности, как уточнение уже открытых законов до бесконечности. Они не отменяют уже открытые законы, а уточняют. Однако при таком подходе получается что нет ни каких законов вообще, поскольку движение к их постижению бесконечно и каждое отельное явление (или вся вселенная в целом) неповторимо. Если же движение к постижению конечно, то конечно и количество законов. Если количество законов конечно, то неизбежна абсолютная детерминированность. Ведь закон, есть ограничение бесконечных возможностей.  Если законов бесконечно много, т.е. их нет, тогда есть только свобода.

   Научные понятия, содержащие в себе абсолютные пространство и время, сами по себе вне их. Вырастают они из чувственного экстенсивного мира, постоянно заявляющего об абсолютном времени и пространстве. Неизменность науки представляет причину изменений во вселенной. Современная наука, подобно науке древних, действует по кинематографическому методу. Она не может поступать иначе: всякая наука подчинена этому закону. Сущность науки, действительно, состоит в том, чтобы манипулировать знаками, которыми она заменяет сами предметы. Эти знаки, конечно, отличаются от знаков языка большей точностью и более высокой действенностью, но тем не менее они не свободны от общих свойств знака, заключающихся в том, чтобы отмечать в закрепленной форме неподвижный аспект реальности. Чтобы мыслить движение, необходимо непрерывно возобновляемое усилие духа. Знаки созданы для того, чтобы избавлять нас от этого усилия, заменяя движущуюся непрерывность вещей искусственным соединением, практически ей равноценным и имеющим преимущество изготовляться без труда. Но оставим в стороне приемы и рассмотрим только результаты. Каков главный предмет науки? Это - увеличение нашего влияния на вещи. Физические законы выражают лишь количественные отношения между конкретными вещами, их не интересует качество. Качество они могут воспринять только в количественном выражении.

 

   Каждое существо разлагает материальный мир в соответствии с теми линиями, по которым должно следовать его действие; эти линии возможного движения, скрещиваясь, вырисовывают ту сеть опыта, каждой петлей которого является какой-нибудь факт. Конечно, город составляется исключительно из домов, и улицы города - не более чем промежутки между домами; точно так же можно сказать, что природа заключает в себе только факты и что, раз даны факты, то отношения будут только линиями, пролегающими между фактами. Но в городе место для домов, их очертание и направление улиц определены разделением земли на участки: нужно обращаться к этому разделению на участки, чтобы понять специальное разделение, результатом которого оказывается то, что каждый дом находится там, где он есть, каждая улица идет туда, куда она идет. Основная ошибка Спенсера и заключается в том, что он берет опыт уже поделенным на участки, тогда как истинная проблема заключается в том, чтобы узнать, как совершился этот раздел. Я согласен, что законы мышления - это только интеграция отношений между фактами. Но как только я полагаю факты в том их очертании, в каком они являются для меня сегодня, я предполагаю мои способности к восприятию и деятельности интеллекта таковыми, каковыми они имеются у меня сегодня, ибо они-то и распределяют на участки реальное, высекают факты из целостной реальности. Тогда вместо того, чтобы говорить, что отношения между фактами породили законы мышления, я могу также утверждать, что форма мышления определила очертания воспринятых фактов и, следовательно, их отношения между собой. Оба способа выражения стоят друг друга. В сущности они говорят одно и то же. Правда, придерживаясь второго, нужно отказаться говорить об эволюции. Но и с первым ограничиваются только тем, что говорят о ней, уже не думая. Ибо истинный эволюционизм должен поставить своей задачей исследовать, путем какого постепенного достигаемого modus vivendi интеллект усвоил свой план строения и свой способ подразделения материи. Это строение и это подразделение порождают одно другое. Они дополняют друг друга. Они должны были развиваться одно вместе с другим. И принимают ли теперешнее строение интеллекта, берут ли теперешнее подразделение материи, в обоих случаях пребывают в том, что уже эволюционировало; нам ничего не говорят ни о том, что эволюционирует, ни о самой эволюции.

И однако эту-то эволюцию и нужно найти. Уже в области физики ученые, наиболее углубляющиеся в свою науку, склоняются к тому, что нельзя рассуждать о частях так же, как рассуждают о целом, что нельзя прилагать те же самые принципы к началу и к концу развития, что ни творчество, ни разрушение, например, нельзя игнорировать, когда дело идет о составных частицах атома. Этим они стремятся вступить в конкретную длительность, единственную длительность, где существует зарождение частей, а не только их сочетание. Правда, творчество и разрушение, о которых они говорят, относятся к движению или к энергии, а не к невесомой среде, в которой энергия и движение циркулируют. Но что может остаться от материи, если лишить ее всего того, что ее определяет, а именно энергии и движения? Философ должен идти дальше ученого. Делая tabula rasa из того, что является только воображаемым символом, он увидит, что материальный мир разрешается в простой поток, в непрерывность истечения, в становление. И он подготовится, таким образом, к тому, чтобы найти реальную длительность там, где найти ее еще полезнее, - в области жизни и сознания. Ибо пока дело идет о неорганизованной материи, можно пренебрегать истечением, не совершая грубой ошибки: материя, как мы говорили, нагружена геометрией, и она, эта реальность, которая нисходит, имеет длительность только благодаря своей солидарности с тем, что поднимается. Но жизнь и сознание и есть этот самый подъем. Достаточно однажды схватить их в их сущности, сливаясь с их движением, чтобы понять, как происходит из них остальная реальность. Появляется эволюция, и в недрах этой эволюции - прогрессивное обозначение материальности и интеллектуальности путем постепенного отвердения той и другой. Но тогда-то и проникают в эволюционное движение, чтобы следовать за ним до его действенных результатов вместо того, чтобы искусственно воссоздавать эти результаты из их фрагментов. Такова, по нашему мнению, истинная функция философии.

   Радость – устремление к будущему, богатому возможностями, которые при реализации обрезаются. Это объясняет разочарование при достижении мечты. Печаль – устремление к прошлому, уничижение наших возможностей что-либо изменить, поскольку все строго определено.

Мы говорим, что материя, в отличии от сознания не обладает памятью по тому, что повторяет себя бесконечно. Если материя состоит из законов природы, то она получается абсолютно детерминированной, не извлекающей ни какого опыта из происходящего, а значит не наделенной памятью. Не обладая памятью, она находиться вне времени, поскольку все процессы происходят мгновенно, или одновременно. И обороты Земли вокруг Солнца исчисляющие годы, и события, происходящие при этом происходят одновременно. Даже механические процессы нашего собственного тела происходят одновременно, не считаясь со старостью и молодостью организма. Наделяя природу неизменными законами, мы естественно вынуждаем сами себя признать их вечность, нематериальность; себя же мы причисляем к существам конечным. Мы, существа изменяемые, извлекаем из природы неизменные закономерности с целью добычи для себя каких-то благ. В этом смысле «кормящей матерью» для нас является физика, химия обслуживаемые математикой. Математика кажется самой твердой и неизменной по той причине, что она лишь наше собственное изобретение, как правила дорожного движения. Никто не будет утверждать что правила дорожного движение существовали извечно, их придумали с целью механизировать движение не полагаясь на добросовестность водителей. Правила могли быть и другими, как показывает практика бесконечных споров и изменений, ни кто не знает, каковы оптимальные правила; их конечные результаты во времени есть лишь итог случайностей. То же с модой. Отношение неизменной материи к психике является абсолютно непредсказуемым. Человек придумал математику и впал в изумление: «Как же это она может существовать вечно»?! Но за защитой, математика вынуждена обращаться к физике и химии. Именно способность прощитывать физико-химические процессы оправдывает математику; работающие сложнейшие механизмы. Но физика и химия, в процессе развития вынуждены бесконечно себя поправлять, отрицать и приходить к парадоксу: всякое явление в мире неповторимо. «Но мы же можем строить все более совершенные машины с помощью наук», - восклицает современник. «Как же вы говорите о неповторимости всякого физико-химического явления, если везде мы видим именно однообразное повторение?!» Ученые объясняют это малостью различий не доступных глазу, как применение механики Ньютона в земных условиях не опровергает Эйнштейна. Ученые не могут нарисовать окончательную картину мира по тому, что ее просто не существует. Все, что они могут, это бесконечно ее усложнять. Животные и насекомые продемонстрировали способность применять всевозможные законы интуитивно; но у них их тело служит механизмом, а мы создаем механизмы внешние.

      Мы перестаем ощущать отъединенность, различие между нами и миром в моменты счастья, т.е. тогда, когда достигли такого контроля над миром, что не появляется ничего неожиданного, неприятного, и в то же время мы бодры и способны к действию. Таким образом, можно сказать что способность к единению с миром определяется прежним опытом, прежними жизнями, памятью. Можно ли когда-нибудь исчерпать все неожиданности и приготовиться ко всему, конечен ли их набор, - это пока вопрос без ответа. Но всякая такая неожиданность возвращает нас к страданиям. Если мы можем управлять событиями только собственной волей, мы выходим из-под действий науки, законов природы.  

1.06.2004г.

      «То, что мы видим бессмертного, можно охарактеризовать как мир идей, всё остальное разрушимо. Закон построения окружности, ни в какое время не начинал быть и никогда не закончит; начало имело открытие его человеком. Сформулировали его, применяя память для того, чтобы практически использовать, чтобы не открывать каждый раз заново. Но паук знает многие законы математики, никогда их не изучая и не формулируя.  Когда мы обожествляем чего-либо, или кого-либо мы переводим его в область идей, и таким образом делаем бессмертным, формулируем при помощи памяти, для удобства применения одну из мировых закономерностей. Паук делает тоже самое без помощи памяти. Каким образом он без неё обходится и притом успешно применяет на практике? 

 

      Наше представление о вещах, зарождается, когда образы нас окружающие, наталкиваясь на нашу свободу, отражаются от неё. Мы, в той части, которая является в нас абсолютно свободной, вносим в материю непредопределенность, и в этом смысле, творим то, чего не было раньше. Свобода это не выбор между двумя возможностями, а создание непредвиденного, не существовавшего ранее.

      Представим существо, которое воспринимает каждое мгновение происходящего в каждой его «частице»; но он не может остановиться в своём восприятии и целиком поглощается всё новыми и новыми впечатлениями. Это и есть мир, Брахман, Атман. Индивидуальное существо прибавляет к постоянному потоку новых впечатлений память, и используя её принимает решения. Память позволяет подняться над непрерывным восприятием и создавать новое, не существовавшее ранее.

      Наши чувства, относятся к нашим восприятиям, как реальное действие нашего тела к его возможному или виртуальному действию. Его виртуальное действие касается других предметов и вырисовывается в этих предметах; его реальное действие касается его самого и вследствие этого вырисовывается в нём самом. Наконец, всё произойдёт так, как будто от действительного возврата реальных или виртуальных действий к точкам их приложения или схода внешние образы оказались отражёнными нашим телом в окружающее его пространство, а реальные действия задержаны им внутри его вещества. А поэтому его поверхность, общая граница внешнего и внутреннего, есть единственная часть протяжения, которая одновременно и воспринимается и чувствуется. Восприятие находится вне моего тела, а чувство, в теле.

      1.У слепорождённых не может быть зрительных галлюцинаций? От болезней, наркотиков.  

      2. Для новорождённого, необходимо воспитание чувств, умение координировать их. Он, после многих повторов, научается точности владения ими. На что уходит время обучения?        

    Момент времени не может сохраниться, его нельзя удержать в памяти для того, чтобы сложить его с другими моентами; звуки способны ассоциировать потому, что между ними имеются пустые промежутки. Мы их можем считать потому, что между звуками имеются промежутки. Но как бы эти промежутки могли удержаться, если бы они были чистой длительностью, а не пространством?

ИМПЛИЦИТНЫЙ (англ. implicit), подразумеваемый, невыраженный.

ЭКСПЛИЦИТНЫЙ (англ. explicit), явно, открыто выраженный.

      Когда я слежу глазами на циферблате часов за движениями стрелки, соответствующими колебаниями маятника, я отнюдь не измеряю длительности, как это, по-видимому, думают; я только считаю одновременности, а это уже нечто совсем другое. Вне меня, в пространстве, имеет место только единственное положение стрелки и маятника, ибо от прошлых положений ведь ничего не остаётся. Внутри же меня продолжается процесс организации или взаимного проникновения фактов сознания, составляющих истинную длительность. Только благодаря этой длительности я представляю себе то, что я называю прошлыми колебаниями маятника, одновременно с его колебанием, воспринимаемым  мною в данный момент. Упраздним на мгновение «я», которое мыслит эти так называемые последовательные колебания; в таком случае, всякий раз будет иметь место только одно-единственное колебание маятника, даже одно-единственное положение, и, следовательно, не будет никакой длительности. Упраздним, наоборот, маятник и его колебания, тогда одна только разнородная длительность, «я», без внешних по отношению друг к другу моментов, без отношения к числу. Итак, в нашем «я» существует последовательность без взаимной внеположности, а вне моего «я» существует взаимная внеположность без последовательности: взаимная внеположность потому, что настоящее колебание резко отличается от предыдущего колебания, более уже не существующего. Но этой внеположности не присуща последовательность, ибо последовательность существует только для сознательного наблюдателя, который удерживает в своей памяти прошлое и рядополагает два колебания или их символы во вспомогательном пространстве.  

      Однако имеет место особого рода обмен между этой последовательностью без внеположности и этой внеположностью без последовательности. Так как последовательные и всё же друг друга проникающие фазы жизни нашего сознания соответствуют, каждая в отдельности, одновременно с ним происходящему колебанию маятника, так как, с другой стороны, эти колебания резко друг от друга отделены, ибо ни одно из них не остаётся, когда возникает новое колебание, мы постепенно привыкаем устанавливать то же самое деление между последовательными моментами жизни нашего сознания. Колебания маятника, так сказать, её разлагают на части, внешние по отношению друг к другу. Отсюда ошибочная идея о внутренней однородной длительности, аналогичной пространству, тождественные элементы которой следуют один за другим, друг друга не проникая. Но с другой стороны, колебания маятника, отличные друг от друга только по тому, что каждое из них исчезает при появлении нового колебания, как бы пользуются влиянием, которое они таким образом оказали на жизнь нашего сознания. Благодаря воспоминанию, выработанному нашим сознанием о их совокупности, они сохраняются, а затем развёртываются в ряд: короче говоря, мы создаём для них четвёртое измерение пространства, которое мы называем однородным временем и которое позволяет движению маятника, совершающемуся между двумя определёнными точками пространства, бесконечное число раз рядополагаться в пространстве.

      Пространство, как и время, невозможно указать на прямую, на предмет или тело; они понимаются косвенно, на них можно только намекнуть и понять, но увидеть как материальный объект невозможно. Они могут быть поняты только при наличии памяти.

      Состояния сознания не могут быть рядоположены, они всегда проникаются друг другом. Численный ряд обладает двумя свойствами; с одной стороны, он неделим (иначе невозможно считать) и рассматривает единицы нераздельными, с другой стороны каждая единица может делиться до бесконечности. Таким образом, численный ряд рисует нам абстрактное время и пространство своим методом понимания; числа не проникаются до конца друг другом, а рядопологаются.

      Закон причинности говорит нам, что каждый предмет есть причина, понимая под этим, что всякая зрительная форма способна продолжаться в соприкосновение, сопротивление и определённый толчёк, ибо отношение между первым членом и вторым есть то же самое, что и между нашими зрительными впечатлениями и нашими движениями, т.е. в сущности, отношение чувствительно-двигательное. Этим объясняется всё, что нам кажется характерным для причинности между внешними предметами или явлениями. С одной стороны, причина предшествует действию, а с другой, будучи действующей силой и, следовательно, тем самым присутствуя при производимом ею действии, она одновременна с ним. С одной стороны, отношение причины к действию одной природы с отношением нашего «я» к движениям, выполняемым этим «я», ибо в примитивном приложении причинного отношения проводником между причиной и действием служит наша собственная двигательная деятельность. Но с другой стороны, так как полное соответствие осязательного впечатления с впечатлением зрительным направило нашу двигательную деятельность целиком на формирование правильно функционирующих механизмов или на приведение этих механизмов в действие, то нам и кажется, что характерным для деятельности причины вообще является правильность, но не непредвиденность, необходимость, но не свобода. Эта гипотеза объясняет, таким образом, почему мы придаём внешней причинности черты, между собою противоположные, и как эти противоположности применяются в интеллекте, не искушённом наукой. 1)пассивные впечатления; 2) вытекающие из привычки двигательные тенденции, как бы предваряющие новые чувственные впечатления, впечатления на этот раз предвиденные и ожидаемые. Из взаимной согласованности их и вытекает практическая вера в закон причинности.

      В данном психологическом состоянии, та его часть, которая может быть разыграна, которая передаётся известным положением тела или действиями тела, представлена в мозге: остальное от него независимо и не имеет мозгового эквивалента. Так что одному и тому же мозговому состоянию могут соответствовать много различных психологических состояний, но не любое из них.